Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– Она не шестипалая. Она как я. У нас десять пальцев, мы до десяти считаем.

Айви и Озей молчали, ведь что тут скажешь. А Кул нашел что.

– На тихую, я так понял, да.

– А… как? Это же смерть и пропасть, – пробормотала Айви.

– Там свое колдовство, на крови. Эйди, ну, – Кул с усилием поправился, – Хейдар, шестипалый, его правила знал. Своей кровью дорогу ей открыл.

– И она спаслась, да? Упала с такой высоты на… на т-т…

Айви замолчала и неуклюже встала, прижимая ладонь к животу. Озей встревоженно качнулся к ней, она отмахнулась. Лицо Айви было очень злым.

– Я не видел, – сказал Кул, не отрывая глаз от неба. – Я с другой стороны падал. Меня Озей спас. Нежности неба и щедрости земли тебе, Озей.

Такое пожелание полагалось говорить нараспев, после длинной цепочки других пожеланий, здоровья, мягкой зимы, сладкой воды и счастливых детей, и обычно в завершении большого праздника. Озей не понимал почему. Теперь понял: в равнодушном исполнении пожелание звучало с издевкой и даже оскорбительно.

Озей открыл рот и закрыл. Надо было уходить.

И тут Кул шевельнулся наконец, задрал подбородок, будто пытаясь сквозь брови и лоб рассмотреть что-то творящееся за его головой ниже по склону, и попросил:

– Уйди, глуп. Айви, убери его.

– Луй, – неуверенно позвала Айви, всматриваясь в нечеткую тень, в которой странно переминался куна. – Луй, ты что… Что это?!

– Это Махись, – сказал Кул. – Не ори, ему и так плохо.

Озей непонимающе перевел взгляд с Кула на Айви и вздрогнул. Краем глаза он рассмотрел шевеление под Луем, зацепился за него – и уже прямым взором поймал наконец то, что до сих пор растворялось в травинках, веточках и смешанных клочьях тени и света.

Под Луем не просто лежал, а вяло шевелился короткий толстый человек. Он слабо пытался спихнуть Луя с широкой, как колода, груди, а Луй очень медленно месил его передними лапами.

– Он лечит так, – медленно объяснила Айви, не отрываясь от проявившегося вдруг зрелища. – Это помогает, если ранен…

– Глупа, Махись – орт, у него живое серебро вместо крови, сдохнет сейчас куница твоя, убирай.

Айви вскрикнула, будто на заигравшуюся осу, опасливо, как по топи, шагнула к орту и сняла с него Луя. Луй повис в ее руках пышнохвостой тряпочкой, глаза его потускнели, и только передние лапы продолжали размеренно шевелиться: раз, два. Раз. Два.

Айви поднесла морду Луя к глазам, всмотрелась, всхлипнула, прижала куницу к груди и крикнула:

– Ты кто такой вообще? Зачем ты здесь? Зачем вы все здесь?

Орт и Кул посмотрели на Айви с одинаковой стыдливой улыбкой. Орт, кажется, попытался опять стать прозрачным и растворенным в траве, тени и свете, но получилось у него плохо. Кул сказал:

– Потерпи. Уже недолго.

Орт заскрипел, оттолкнулся руками и ногами от сырой травы и с шелестом съехал в сторону овражка, скрывшись с глаз.

Кул поморгал и предложил Айви:

– Неси Луя к Сылвике, быстро. Она умеет от живого серебра лечить, наверное. А так помрет сейчас.

Айви, закусив рвущиеся слова, побежала к ялу. Озей дернулся было за ней, но на полушаге замер, постоял, надеясь, что Кул все-таки скажет ему что-нибудь, и, не дождавшись, спросил о том, что мучило его больше всего:

– Кул, а эта, которая убежала, – она из твоей семьи, да?

Кул медленно перевел на него глаза, мигнул медленно и как-то не по-человечески, будто сонная ящерка, и опять уставился в небо.

– Понятно, – пробормотал Озей, которому и вправду стало что-то понятно, хотя спроси, что именно, ни за что не скажешь ведь. – А орт – вы прямо общаетесь, что ли?

Кул больше не шевелился, только помаргивал. В овражке гулко плеснуло.

Утонет ведь, подумал Озей и с опаской принялся спускаться по скользкой тропке, готовясь остановиться, если Кул окликнет. Мало ли, может, нельзя туда. Кул не окликнул.

Овражек был пуст. Широкий кривой ручей играл искрами, которые солнце упорно накидывало сквозь непроницаемую вроде листву, два ее слоя, над головой и над самой водой. Примятая тропка обрывалась в ручей, а на том берегу кусты и трава казались густыми и нетронутыми. Озей нерешительно приблизился к ручью, пытаясь высмотреть следы орта, и вдруг зацепился за искру, не сверкающую на змеистом волнении водной поверхности, а тусклую придонную – в глазу. Глаз закрыло веко, искра погасла, но Озей успел выхватить взглядом клубящуюся в воде бородку и прижатые ко дну короткие руки и ноги. Он моргнул и потерял эту очевидность, будто ускользнувшую дальше по течению, но она уже и не нужна была, и так все понятно.