Мэтт Хейг - Клуб призрачных отцов [litres]

Филип?

Филип?

Филип?

Я в ловушке, Филип.

Я в ловушке, внутри, в этом месте.

Ты должен помочь мне.

Ты должен меня выпустить.

Мама вылила чёрную воду, так что в траве образовалась лужа.

В воде были пузырьки, они лопались, а лужа становилась всё меньше и меньше, потому что трава впитывала её.

Она снова поставила дребезжащую металлическую чашку рядом с могилой и налила новую воду из бутылки от «Пепси», а потом поставила на чашку металлическую крышку с отверстиями. Она подрезала стебли цветов, начала их вставлять и дала мне несколько, чтобы я повторял за ней. Я вставил зелёные стебли в отверстия. Цветы согнули свои головки в капюшонах. Я пытался заставить их стоять прямо и смотреть в небо, но они продолжали склонять головы, будто на цветочных похоронах.

Она сказала:

– Оставь их, Филип. Так НОРМАЛЬНО.

Я сказал:

– Но ведь лучше, когда они смотрят вверх.

Она сказала:

– Они так и должны быть.

– О-о, – ответил я.

Она встала перед могилой и произнесла:

– С Днём Рождения.

И я тоже это сказал:

– С Днём Рождения.

Мама посмотрела на Папу, скрытого под травой, как будто он спал под одеялом, и я встал рядом с ней. Она похлопала меня по спине.

Было почти темно, мы ещё немного посмотрели на могилу Папы и позволили ветру играть с нашими куртками, как он играл с деревьями.

Мама сказала:

– Теперь нам надо идти, Филип.

Я сказал:

– Да.

Она сказала:

– Уже почти подошло время навестить Алана.

Я сказал:

– О’кей.

А потом сказал Папе:

– Пока.

Мы пошли обратно по тропинке, и прошли мимо двух мужчин, копавших яму для гроба, и мы вернулись к машине, и Мама включила обогреватель, и мы выехали и оставили Папу под травой, и я посмотрел на Мамино лицо. Оно было беспокойным из-за Дяди Алана и меняло цвет в свете Рождественских огней от Деда Мороза, Снеговиков, оленёнка Рудольфа, Полярной Звезды и Ангелов. Мы проехали мимо большой Рождественской Ёлки возле стены замка, а на ней были гирлянды с маленькими белыми огоньками.

Мы доехали до больницы, Мама припарковалась и заглушила машину. Она глубоко вздохнула, открыла дверь, мы вышли и направились к больнице.

Я сказал Маме:

– Ты заперла машину?

Она вернулась к машине, заперла её и сказала:

– Я не знаю, приехала я или уезжаю, честно, не знаю.

Мы вошли в больницу и миновали старушку, она была жёлтой, как Симпсон, и её везли на каталке. Я шёл за Мамой по всем белым коридорам налево, направо и снова налево, потом мы вошли в лифт. Маленькая девочка плакала, уткнувшись в живот своего Папы, а Папа гладил её затылок. Там ещё был мужчина в зелёном, и он скрёб своё лицо, будто его пальцы были спичками, которые никак не загораются.

Зелёный человек сказал:

– Какой вам этаж?

Мама сказала:

– Третий.

Зелёный человек нажал на тройку, и мы поднялись в лифте с маленькой девочкой, которая плакала, и, дзынь, двери открылись. Мы вышли, за стойкой сидела женщина, и Мама сказала:

– Здравствуйте.

Женщина знала, кто мы, потому что ответила:

– Садитесь, пожалуйста, Миссис Нобл, а я пока уточню у медсестры, можно ли сейчас к нему.

Мы сидели на пластиковых креслахи ждали под часами, тик-так, и дышали запахами больницы. Запахи пластика, запахи чистоты, запахи школьного пола и запахи семьи, ожидавшей на соседних креслах. Семья не разговаривала, и моя Мама не разговаривала, я не разговаривал, медсёстры, записывавшие что-то на планшетах, не разговаривали, и даже врачи, выходившие из распашных дверей, не разговаривали. Как будто тихие тела на кроватях в комнатках вокруг болели неразговорчивостью, и болезнь эта была очень заразна.

Я смотрел на мишуру за стойкой, она была золотистой, и один кусочек открепился и свисал вниз, и была ещё одна золотая блестяшка, на которой было написано: «С РОЖДЕСТВОМ ХРИСТОВЫМ», но «ЫМ» и половина «В» завернулись, и читалось только «С РОЖДЕСТВОМ ХРИСТОС».

Я думал, что Миссис Фелл была права. Есть выбор. Ты можешь слушать духов, или ты можешь не слушать духов, ты можешь думать, что ты хочешь думать, всё зависит от тебя, потому что есть только две вещи, которые истинны в ста случаях из ста, и это то, что ты живёшь, и что ты умираешь, а всё остальное – это не правда и не ложь, а смесь. Это и то, и другое. Это ни то, ни другое.

Мама заговорила.

Она сказала:

– Почему же они так долго, интересно. Обычно я просто прохожу, и всё.

В комнате было окно, и за окном маленькая фигурка, и эта маленькая фигурка была птицей, которая ничего не делала, просто сидела неподвижно.