Валерий Генкин - Повесть о печальном лемуре

уже в сумерках, они подошли к скамейке за альпийской горкой, поросшей мхом и саксифрагой, и, по обыкновению, сели рядом смотреть на закат, который сегодня стал задником совсем новой сцены: в глаза настырно лезли останки растерзанной березы, и пока у Елены Ивановны в голове крутились мысли вполне практического свойства — сколько выйдет дров, да успеет ли ВИ нарезать ствол на поленья, да наколоть, что-то уставать стал, раньше, бывало, для зарядки перед завтраком десяток кругляшей, да очень даже не худых, раскалывал, а когда кончались, горевал — чем заняться-нагрузиться, да, не тот стал Иосифыч, не тот, за год последний похужел, что и говорить, нет, нет, и Мишку просить не буду, тоже не орел, пусть рассказики свои пишет, Капиталину эту Лазаренко пускай слушают, в юность окунаются, не захлебнуться бы им, окунаючись, да, а нанять кого, так обидится Иосифыч, как пить дать обидится, но ведь тут поболе куба выйдет, почитай, на сезон хватит, если осень не слишком холодная, и вот пока Елена Ивановна занимала себя таким мысленным монологом на манер Пенелопы Блум, может, кто помнит где-то там в конце, как она из губ своих дала Леопольду откусить кусочек тминного печенья в тот високосный год — батюшки, вот и этот високосный, — а он сказал, что она горный цветок, но все это у нее подряд, без запятых и прочих препинающих знаков, да, в общем хрен поймешь, и она стала его заводить, и вспоминала все эти испанско-гибралтарские прелести, и алое, как огонь, море, и все такое прочее, да, и все понукала его — давай, попроси меня сказать да, согласиться то есть, отдаться ему, но Боже ж мой, как непохожи были на эти Пенелопины романтические мысли заботы трезвомыслящей Елены Ивановны, и пока она все эти практические дела, рожденные видом поваленной и ободранной березы, в голове своей прокручивала, Виталий Иосифович тоже смотрел на убитое дерево, ствол-то еще был цел, а ветки собраны в огромную кучу на поле в самом буйстве разнотравья, все эти васильки-васильки, сколько мелькало их в поле, тра-та до самой реки, там их сбирали для Оли, а Оля вот-вот приедет и привезет детей, и будет громко, и грустно тоже, раз приехали, то и уедут, а стихотворение это очень любила и даже в старости иногда проборматывала мама, он даже купил ей Апухтина в «Большой серии», только-только вышел, но мама его уже не открывала, совсем плохая стала на голову, сенильная деменция, и в редкие часы просветления к книгам не тянулась, а вот из кучи этой тянулись и торчали там-сям руки? пальцы? всякие березовые неприглаженные, не порубленные еще части, да, вот пройдет недели три, может, месяц, куча подсохнет, и тогда, да, тогда, ближе к вечеру, когда ветер утихает, а ветер всегда к заходу утихает, порядок у него такой, у ветра, вот он дождется безветрия — и к мигу полного счастья, настолько полного, насколько полна букв русского алфавита панграмма о том, как южноэфиопский грач увел мышь за хобот на съезд ящериц: он возьмет бутылку с жидкостью для розжига, окропит кучу, поднесет горящий клок газеты, и да, будет море алого огня, как у Пенелопы этой, поначалу алого, он отойдет в сторонку, жар-то мочи нет терпеть, прислонится к поленнице, к тому-то времени он березовое тело уже расчленит на поленца, вот и сложит их в поленницу, да, прислонится и станет смотреть, отрешенно и жадно, — только бы все не испортили вон те синеватые тучи, не вздумали справить нужду прямо над этим чудом: сначала из огненной стены встанут те самые волшебные киоски, а к нему потянутся березовые руки-пальцы, но так будет недолго, эта фаза эффектная, но короткая, он не очень ее любит, в ней и тайны-то нет — ну ревет и жжет, и цвета аляповато-яркие, во вкусе восточных владык, торговцев и королей попсы, хотя уж столько говорено про арбуз и хрящик, но алость эта скоро потускнеет, руки-пальцы сгинут, куча потемнеет, съежится, и вот тут будет гораздо интереснее — темно-красные с синими прокладками пятна и полосы станут манить в ее рыхлое тело, по нему ползают змеистые тени, а внутри фигуры, они живые и подают знаки, попробуй разгадай — а это просто береза с тобой говорит, то ли наставляет, то ли укоряет, то ли ехидно над тобой смеется, да.

что на этом можно бы и закончить книгу. И правда, все дела этого длинного — почти самого длинного в году — дня переделаны: Шульженку герои послушали, кофе попили, о том о сем поболтали, неплохо пообедали и — главное — расправились с березой, а Виталий Иосифович еще успел сделать чуть ли не самую длинную, под стать дню, запись в своей любимой тетрадке. Но было бы неправильно поставить точку, не ответив на два важных, как мне кажется, вопроса. Во-первых, почему автор выбрал для халата Виталия Иосифовича такой необычный цвет — желтый? А во-вторых, откуда взялся так и не появившийся, но обещанный в заглавии печальный лемур?