Валерий Генкин - Повесть о печальном лемуре

фигура Виталия Иосифовича в распахнутом, заношенном желтом халате чуть ли не того же возраста, что и хозяин, появилась на крыльце. Сняв головку с «Брауна», он перегнулся через перильце и принялся изгонять из нее волоски, постукивая по дереву и бормоча: Introibo ad altare Dei… Влажная трава приняла жертву.

Этим утром Виталий Иосифович был задумчив — задумчивость вообще отличала его с ранней юности, так что, по классификации физика-остроумца Рема Викторовича Хохлова, делившего всех дураков на румяных и задумчивых, он несомненно принадлежал ко второй категории. Вот и сегодня его мысли занимала некая литературная неувязка: он искал способ примирить кобылку бурую (ту, что надлежало зимним утром запречь в санки, кто ж не помнит) с нетерпеливым конем, появившимся двумя строками ниже. Предполагает ли слово «конь» непременно мужской род своего денотата? Это требовало изучения. И впрямь, лошадь вроде бы приложима и к жеребцу, и к кобыле, а конь? Правда, академический «Словарь русского языка» снабжает коня оговоркой «преимущественно о самце», оставляя Александру Сергеевичу возможность маневра, каковой он и воспользовался. А то ведь мог бы и заменить кобылку бурую на коня каурого, а? Вот и Лермонтов отметился львицей с косматой гривой — ну не было у них редакторов, у гениев. А может, это и хорошо, а то всё бы причесали, пригладили, заасфальтировали, львицу постригли, кобылку обратили в жеребца. Редакторы, они такие, им только палец дай. Одна близко знакомая Виталию Иосифовичу переводчица, напереводившая сотню романов английской и американской классики от Джейн Остин до Уильяма Фолкнера, как-то к старости расхулиганилась, перепечатала «Барышню-крестьянку», заменив имена на английские и поменяв кое-какой чисто русский антураж на чисто же, но английский того времени, и отнесла это произведение в солидное уже постсоветское издательство (в советском-то, как ни крути, ее бы скоренько разоблачили — кое-какое образование у тамошних редакторов было). Вот, мол, откопала повесть Александра Кэннона, английский писатель, права свободны — умер еще в девятнадцатом веке, посмотрите, может, понравится. А дальше дело было так. Повесть похвалили, сказали, что возьмут, и отдали редактору. Редактор бодро взялся за дело и вскоре пригласил переводчицу, чтобы показать ей свою правку. А там… Камня на камне. Славная работа. Ну, сами понимаете, больше ее в этом издательстве издавать не стали. Обиделись.

Вот и сам Виталий Иосифович, обремененный десятилетиями верной службы именно редактором, в унылой правоте своей все бы поправил, сделал как следует быть. Ишь что себе напозволяли:

Не ржавеет оно, золото, и Анне Андреевне стоило бы это помнить хоть из гимназического курса — нешто в Мариинской женской гимназии этому не учили? Ну и написала бы:

Занудливостью Виталий Иосифович отличался отменной. Ну что за благоглупость, думал он: чтобы поверить в добро, надо начать делать его. Что-то в этом духе вроде бы сказал Лев Толстой, да только было ли такое, а если да, то где он или его персонаж это брякнул, Виталий Иосифович при всей своей дотошности так и не обнаружил, однако ж настырный Интернет предлагает сотни сочинений на эту тему — чудных, гладеньких, с одобренными Розенталем запятыми, для детишек всех полов и конфессий. И банальностей таких (это все он же, Виталий Иосифович) — пруд пруди, они впечатаны в наше сознание с младенчества, приписаны классикам, а потому сомневаться в глубокой мудрости, пропитавшей эти изречения, не принято. Человек — это звучит гордо. Человек создан для счастья, как птица для полета. В человеке должно быть все прекрасно… А кто все это говорит? Опустившийся пропойца в ночлежке. Безрукий инвалид пишет ногой на потеху публики. Доктор в крепком подпитии о красивой бабе, которой и заняться-то нечем, кроме как есть, спать и гулять… Это ж ничего святого для Виталия Иосифовича. Он даже позволил себе захихикать, когда случайно услышал, будто вдолбленное ему еще в школе «Прощай, немытая Россия» (где про рабов, господ, голубые мундиры и проч.) вообще написал не его любимый Михаил Юрьевич, а хохмач Минаев. Он и считалку, с младенчества знакомую, норовил дегтем измазать: