Тара Конклин - Последний романтик [litres]

В шестьдесят один год – все еще достаточно молодая телом и разумом, все еще способная провести без единой жалобы девятнадцать часов за операционным столом, – Рене уйдет на пенсию с полной медицинской ставки, чтобы преподавать и проводить время с сыном. Джоне исполнилось девять, и, по словам Рене, она и так уже много упустила. Джона рос добрым и любознательным, играл на скрипке, обожал регби (хотя был слишком тощим), любил море и животных, которые там водятся, и поехал на программу по биологии моря в Университет Вашингтона с одним чемоданчиком, полным ракушек и фото своего дяди Джо в рамочке, которое с детства стояло у него на комоде, в честь которого назвали его самого и которого он не видел никогда в жизни, хотя хорошо знал по рассказам матери и о бейсболе, и о плавании в пруду, и о Нью-Йорке, и о кексе с миндалем и изюмом.

После того первого дня в больнице возвращение Джонатана в жизнь Рене было медленным. Рене отказывала ему месяцами, не доверяя ни перемене в нем, ни его обещаниям сократить путешествия и быть таким же родителем, как она. Но потом, примерно через год, она сдалась. Джонатан вернулся в их дом в Нью-Йорке. Он всегда любил Рене, сказал нам Джонатан в то Рождество, когда мы все собрались у Нони за обеденным столом, пьяные и сытые от шампанского и орехового пирога. Малыш Джона спал у Рене на коленях, посасывая большой палец. «С того самого дня в приемном покое я всегда любил только Рене», – сказал Джонатан и поднял вверх руку, шрам на которой с годами поблек и превратился в тонкую белую полосу с перекрестьями швов, которые наложила Рене. В тот день, двадцать шесть лет спустя после этого Рождества, когда Джонатан Франк умрет от быстрого, безболезненного инфаркта, он взглянет на этот шрам, который покраснеет и набухнет перед его глазами, становясь пульсирующей раной, проходящей через всю ладонь, и увидит перед собой Рене в ее белом докторском халате, Рене, осторожно держащую его руку и исцеляющую эту малую, пострадавшую часть его всего.

Рене переживет Джонатана на двадцать лет, и ее предсмертное видение, последнее, что встанет у нее перед глазами, будет совсем невероятным. Это будет не Джонатан, не Джона, не кто-то из нас, ее сестер, не Нони и не Джо. Это будет наш отец, давно ушедший Эллис Эвери, в тот день, когда он взял ее на рыбалку на Лонг-Айленд, только они вдвоем в лодке, годящейся для двадцати, и блеск послеполуденного солнца в воде, как тысячи крохотных бриллиантов.

Кэролайн всегда будет верить, что Луна могла сообщить нам что-то. Она всегда будет искать Луну, и именно перед Кэролайн я буду испытывать самую сильную вину. Она сама мать; она лучше, чем я, поняла бы, что означает уйти вот так от сына своего брата.

Я минутами, неделями, годами совсем не вспоминала о мальчике Рори, но потом, как-то после обеда, приготовленного Кэролайн, мы будем сидеть в ее саду с видом на дерево Джо, и она вдруг назовет это имя: Луна. Вдруг спросит меня: «Почему мы так и не нашли ее? Может быть, попробовать снова?»

«Нет», – отвечу я. И так год за годом. Десятилетие за десятилетием. «Нет, мы должны оставить это. Луна исчезла».

И так, постепенно, за время всей нашей жизни, я разубедила Кэролайн заниматься поисками Луны. Наконец я заняла в этом вопросе сторону Рене. А потом сдалась и Кэролайн.

– Что в этом было бы хорошего? – сказала она как-то утром, когда нам всем было уже за восемьдесят и мы отдыхали где-то в Мэне. Она взяла меня за руку. – Я так рада, что мы не нашли ее. Нам не нужна еще одна сестра.

Кэролайн с Натаном больше не будут жить вместе, хотя навсегда останутся друзьями и будут созваниваться почти каждый вечер все годы до самой смерти Натана. Он умрет от медленно развивающегося рака, такого медленного, что даже врачи будут отговаривать его от терапии – возраст возьмет свое раньше, – но который затем внезапно ускорился, словно проснулся от долгой спячки, словно вспомнил о своей задаче. Натан так и оставался один до самой смерти, обожаемый отец и дед, оставивший в вечности след в виде подвида панамской золотой лягушки, который он открыл во время одной из экспедиций во влажных лесах Кордильеров. Atelopus Duffyi . Эта мелкая блестящая амфибия, больше желтая, чем зеленая, и меньше всех своих собратьев, будет последним, что увидит Натан, один в больничной палате, в час утра, в 2049 году. Он вдруг увидит себя, чудесным образом идущего вдоль петляющего ручья на восточном склоне горы Табасара. Маленькое блестящее тельце лягушки выскочит перед ним, и он последует за ней все дальше и дальше во влажные, жаркие леса.