Николя Матье - И дети их после них

– Отцепись, все нормально!

Клеманс поняла, что та сейчас разревется, и не стала настаивать.

Стеф пошла через пустыри, отделявшие скейт-парк от бывших рабочих кварталов. Это была поросшая травой холмистая местность, годная только на то, чтобы вышвырнуть сломанный холодильник или покататься на велосипеде-внедорожнике. До центра города отсюда было полчаса ходьбы, не меньше. Озеро вообще находилось на другом конце света. Да и дом ее ненамного ближе. Но Стеф было наплевать. Она шла по извилистой пыльной тропинке, слушая убаюкивающий шорох собственных шагов, на сердце у нее словно повисла тяжелая гиря. Она держалась, но горе, обида то и дело снова накатывали волнами, которые с каждым разом становились все больше. Несколько раз она пускалась бегом, но у нее это получалось так неуклюже, что в конце концов она со всего роста растянулась в пыли. Вскочив на ноги, она увидела, что ободрала до крови руки. И тут ее прорвало, и она разревелась самым непотребным образом, обливаясь слезами, давясь соплями, всхлипывая и размазывая по лицу растекшийся на фиг макияж. Она с трудом дышала. Наконец она почувствовала облегчение и дикую усталость. В этом состоянии ее и застал шум мотора. Она обернулась посмотреть. Это был тот придурок.

Выйдя от Буали, Антони с матерью поспешили убраться из «зоны» и вернуться к машине. Для этого им надо было пройти по местности, состоявшей из автостоянок, газонов и поросших травой горок с исписанными граффити скамейками, где гуляли с колясками мамаши да крутились по кругу мопеды. Жители квартала, облокотившись о подоконники, молча следили за ними. Вдали виднелся виадук, перекинутый через добрую часть долины. По нему на скорости сто тридцать километров в час и больше мчались машины – в сторону Парижа и обратно.

– Видишь, мы правильно поступили, – сказала Элен.

Она в общем-то была довольна развитием событий. Между ней и тем старым типом что-то такое произошло.

– Ты что, не согласен?

Антони шагал молча, втянув голову в плечи. Он дулся, как будто ему было стыдно. Что за уголовная походка? Так бы и врезала.

– Слушай, кончай этот цирк. Как ты ходишь? Что за манеры?

Мальчик злобно взглянул на нее:

– Да не увидим мы больше этот байк. Никогда! Все, конец. Он уже где-нибудь далеко, на их исторической родине.

– Что ты говоришь? Чушь какая-то!

– Да спустись ты на землю, блин!

– Мы сделали все как надо.

Он поднял глаза к небу. И снова перед Элен стоял чужой. Только подумать, что десять лет назад он мастерил для нее бусы из макарон ко Дню матери. Он всегда был хорошим мальчиком. Конечно, в школе он не слишком перетруждался, да и драчун был еще тот, но она знала, как с ним обращаться. Когда он был совсем маленький, она пела ему песенку про кораблик. Он обожал черничное варенье и мультик про маленького индейца – Закари или что-то в этом роде. Она до сих пор помнит, как пахла его головка, когда он субботними вечерами засыпал у нее на коленях перед телевизором. Как теплый хлеб. А потом настал день, когда он попросил стучать, перед тем как войти к нему в комнату. И понеслось. И вот теперь перед ней этот полускот, от которого пахнет ногами, который ходит вразвалку, как какой-то уголовник, да еще и собирается сделать себе татуировку. И это ее малыш. Она еще больше распсиховалась.

– Идиот малолетний! Может, напомнить тебе, кто первым стащил этот мотоцикл?

Антони вызывающе, почти с ненавистью посмотрел на нее.

– Этим людям нельзя верить. Ты не хочешь это понять.

– Прекрати так со мной разговаривать! Ты как отец!

Странно, но это сравнение польстило мальчику.

– В любом случае, я знаю, что мне делать, – сказал он.

– То есть?

Они спускались вдоль берега по направлению к центру города. Внизу от перекрестка с круговым движением отходили три дороги, по одной из них можно было добраться до квартала Ла Грапп, где жили Казати. Две другие вели в город и на автостраду. Антони ускорил шаг, чтобы оторваться от матери. Элен поймала его за воротник. Так и убила бы.

– Ну почему ты такой?! – крикнула она. – Надоело! Слышишь? Мне надоело!

– Пусти, отвяжись ты от меня!

Он грубо вырвался, и Элен вдруг остро осознала, как некрасив ее сын. Уже несколько месяцев наблюдала она в нем эти пубертатные изменения, и все это время в ней копилось отвращение, скрывалось внутри, как какая-то постыдная тайна. Он казался глупым, постоянно дулся. Больной глаз, который раньше делал его мордашку трогательной, теперь выглядел уродством. И потом, временами в его повадках, интонациях она узнавала кого-то другого. Его отца.