Кевин Барри - Ночной паром в Танжер

Его мать Сисси вела его под руку по территории старой викторианской больницы. Уже намучилась с ним за целую неделю. Дни слез и гнева; ночи пены изо рта и демонических видений; все дела. Они приехали в это странное место на такси, но он не помнил поездки, которая закончилась всего минуту назад. С тем же успехом они могли приехать на трубкозубе, почем ему знать.

Мать по дороге утешала и умасливала. По-птичьи поджатые губы тихо и влажно причмокивали – будь у него силы, придушил бы ее на месте – а вздохи раскрывали в холодном свете облачка горя.

Земля пробуждалась и раскрывалась: висела прелость, как от дрожжей. Веселенькие белые цветочки забрасывали головки, как гарцующие кони. Мориса клали в психиатрическую больницу по требованию матери.

Брось, Мосс, ты ни в чем не виноват.

Заткнись нахер, мам, а?

Продолжались суровые времена. Синтия говорила «хватит уже, хватит». Дилли превратилась в компостную кучу. Он не общался с Чарли Редмондом пару лет. Еще оставались те, кто желал ему смерти.

Солнце брезжило через лиственницы тонкой косой белизной, а мать, пока вела его по каменным ступеням и через тяжелые двери, уже успокоилась, погружалась в состояние глубочайшего облегчения – он чувствовал, как слабеет ее хватка.

Психушка.

Шизо.

Дурка.

В приемной консультанта он держал мать за руку, как ребенок в поисках утешения.

Он не просто был одержим своими преступлениями и бесчинствами – он стал их осунувшимся воплощением. Давно хотелось на выход, но Морис никогда не смог бы покончить с собой. Никак не решался добровольно избавить от себя мир. Ему было почти сорок шесть, и, если не вмешается судьба, придется досиживать до упора.

Консультант был типичен для таких мест – коренастый, древний, давно приросший к своей синекуре, с видом безумнее Наполеона.

Сделайте лицо попроще, доктор, сказал Морис.

Ну все, Мосс, сказала мать.

Консультант сложил губы в насмешке.

Простите меня, отец, ибо я согрешил, сказал Морис. Прошло двадцать восемь дней с тех пор, как я в последний раз ел курицу.

Он слышал то, что слышат собаки. И все понимал. Мог учуять самые пустяки – чуял затхлую кожу подошв бордовых брог консультанта.

Возможно, вы испытываете волнение, мистер Хирн? В данный момент?

До хуя и больше, сказал он.

Морис, сказала мать. Следи за речью.

Это ничего, миссис Хирн.

Деликатно, одними кончиками пальцев, консультант протянул со стола бланк.

Вы готовы подписать согласие на госпитализацию, Морис?

Я готов заскочить на это самое согласие, сказал Морис, и ускакать в закат.

Снова он глупости говорит, доктор. Ты не в себе, Мосси. Не обращайте внимания на эту ерунду.

Морис гордо подмахнул бланк. Поднял бумажку перед глазами и рассмотрел два слова: вот его итог.

Теперь ты отдохнешь на славу, сказала Сисси. Потом сам себя не узнаешь, Морис.

А болезнь свою тоже по буквам написать, доктор?

Ох, Мосс…

Х. И. Р. Н.

Первый курс лечения – три дня на успокоительных, но он был такой накрученный, что никак не успокаивался. То уходил, то приходил в себя в белесой палате. Плыл в каком-то море. Однажды очнулся с пугающим осознанием, что он преступник, – впервые в жизни он взглянул на себя с этой точки зрения.

Но он видел, как на пятачке неба снаружи мелькают первые в году ласточки, продевают свои быстрые невидимые нити, – а уж это, он знал, скрепит мир воедино.

По мере того как шли дни и ему снижали дозировку, Морис выбирался из состояния тяжелой дремоты в более спокойное и бодрое. Годы переходили в годы, один в другой. Он был то с женой, то без; любовь от этого не ослабевала. Он купил четырнадцать квартир в Будапеште и продал с огромным убытком. Вместе с Чарли Редмондом потерял полторы тонны марокканского гашиша. Так и не нашел. Он и с Чарли то был, но не был. Времена года неустанно сменяли друг друга; листались годы. Не жизнь, а какой-то прикол. Причем охренительный. Нас так и не поймали – вот что важно.

Теперь он замечал где-то к западу от себя голос – старый, деревенский голос – и через какое-то время осознал, что голос настоящий, не воображаемый, и что звучит он с соседней койки. В палате стояли всего две койки, и, когда ему хватило сил повернуться на бок, он так и сделал и увидел большое лежачее тело старого фермера.

Какой-то бедолага с холмов округа, предположил Морис, может, наслушался дождя и в конце концов стал подчиняться его голосам.

Старик лежал на мокрой от слюны подушке, глаза его были прикованы к пятачку бледного неба, убогому свету, и он складывал растрескавшимися губами слова – похоже, обвинения.