Кевин Барри - Ночной паром в Танжер

У поручней на верхней палубе выстроились курильщики – а марокканцы самые великие и неутолимые курильщики на планете – и Дилли пристраивается к ним. К этим немым путешественникам в раздерганных разговорах с самими собой. Музыка в салоне играет не в такт.

Теперь, когда паром отходит дальше, Альхесирас медленно затемняется.

Если тебе двадцать три, есть моменты, когда твоя жизнь – просто фильм. Дилли отдирает заусенец и бросает в воду. Этой зимой она не вернется из Марока. Может, отправится на весь сезон в Эс-Сувейру, найдет парня или девушку. Наконец-таки заведет собственных собак.

И теперь представьте себе, пожалуйста, стройную девушку с короткими волосами, которая по ночам бегает по зимнему пляжу с собаками, – такая пацанка; движения резкие – и когда она зовет собак, голос у нее музыкальный, напевный и все еще очень даже ирландский.

На ночном пароме в Танжер она смотрит, как удаляется прошлое. В терминале она прошла прямо мимо них, пока они осматривали толпу, и назло повернулась к ним лицом. Заговорить с ними было бы как шагнуть через экран, который она возводила все эти три последних тяжелых года.

Пока паром идет, черная вода бьется и снова идеально восстанавливается.

Марокканцы курят и пьют пиво «Мау» из бутылок, а теперь, когда в виде низкого ободка огоньков показывается Танжер, тихо переговариваются. Здесь, на юге, суровый век. Чем дальше, тем более зыбкий. У Дилли теперь достаточно денег, чтобы уйти от Фредерико. Ночной паром идет по морю прямым, как стрела, курсом. От этого есть ощущение военного наступления, надвигающейся армии.

Она заходит внутрь, с лязгом спускается по железным ступенькам в салон и замечает взгляды, которые привлекает по пути. Она делает особенное лицо, и теперь никто-никто не подойдет к стройной девчушке с короткими обесцвеченными волосами.

Ранним утром она сядет на террасе «Эль Мунирии», позавтракает кофе и пирожками в компании забавных старых англичан, которые там всегда останавливаются. Может, ждать придется три дня, может, четыре. Стоические часы. После шторма свет будет яркий, воздух – чистый и ясный. Она услышит зов муэдзина над мединой и увидит, как вечером над белой набережной парят огромные птицы.

Теперь вдохни и снова сделай шаг – очередной шаг от прошлого.

Шаг на улицы – узкие, как кости, белые улицы лабиринта, – и вдохни полной грудью.

Вдохни и снова сделай шаг.

Думаешь, это точно была не она, Морис?

Уверен, Чарли.

Знаешь, что с нами не так, Мосс? Мы так долго таращимся на этот гребаный человеческий муравейник, что уже мерещится всякое.

Разыгралось наше больное воображение. Вот что с нами не так, Чарльз.

Но все-таки – на полминуточки?

Хватит.

Я почти подумал…

У меня тоже мелькнули сильные подозрения, Чарли. Был в ней какой-то… не знаю. Какой-то гатч?

Мне показалось, как бы…

Ага.

Ноги у меня как будто – они прям…

Да я вздохнуть, блин, не мог, Чарли. Положа руку на сердце. И сейчас вздохнуть не могу. Хоть сейчас ложи под капельницу.

Она, блин…

Как она повернулась и посмотрела прямо сквозь нас, Чарли?

Холод, какой-то прям… Кем бы она ни была.

Это, наверно, точно не она.

Это, кажется, точно не она. Просто разыгралось…

Я уверен. В смысле, мы здесь сколько уже штаны просиживаем?

Галлюцинации. Вот что с нами, Мосс. Даже грустно.

Гребаное пропитое воображение разыгралось.

Но даже если это она, Морис?

Да?

Бояться за нее нечего.

Нет. С ней все будет хорошо.

Сердце шпарит, как гребаный грейхаунд, Мосс.

Не говори.

Хоть сейчас связывай и сажай на транки.

Ни слова про транки, Чарли. Был уже опыт. Больше не хочется. Никогда.

Опускается беспокойная тишина – снова заворочались старые времена; переделываются, как материки по линиям разлома.

Прошлое не отпустит.

Было то паническое апрельское утро, когда у тебя как будто глаза неправильно вкручены. В воздухе разлита какая-то суетливость. Мориса Хирна выперли из дома на Беаре, к тому же она хотела настроить против него Дилли – старая добрая боксерская двоечка, а он оказался для этого не в форме.

Морис быстро потерял над собой контроль. Он чувствовал смену времен года отчетливой пульсацией в гландах. На лиственницах (чинных, прямых, самодовольных, как хирурги) вдоль улицы до самой психиатрической больницы неприлично набухли почки – глаз не оторвать, прямо как гребаные соски. Когда мир возвращается к жизни, это всегда каверзное время.