Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Эти кажущиеся звуки начинали понемногу истязать его. Услышав их, он замирал, приткнувшись грудью к стволу дерева или пониже склонившись за смородиновым кустом, и молниеносно превращался в слух. Но тайга на какое-то время впадала опять в безмолвие, лишь часто постукивали коготками по шершавой коре лиственниц и сосен занятые своим делом поползни да посвистывали в хвое прыткие бурундуки.

Иван панически боялся, что уедет домой и Казан. Его вгоняла в дрожь ужасная мысль, что в тайге придется остаться одному — страх накатывался на него волнами, цепко брал за горло и долго не отпускал Ивана. Тогда Соловьев испытывал позыв к разговору и шел к Казану.

Иван подсаживался к нему и несколько успокаивался: Казан все-таки не собирался уезжать. Казан ждал Миргена, ждал, что тот приведет с собою людей и на стане будет шумно, будто на большом празднике. Дни ожидания он неизменно отмечал зарубками на молодой гладкоствольной березке, росшей на истлевшем пне у самого крыльца.

— Еще мал-мало, и Мирген будет тут.

Коротки сумеречные осенние дни, а все казалось, что им нет конца. Даже в тюрьме Иван всегда что-то делал, и это скрадывало время, а здесь пребывал в совершенном бездействии. Чтобы не обнаружить себя выстрелами, не охотились, а ели конину — Казан зарезал старого коня в надежде, что добудет себе другого. Конина была жилистой, жесткой и не очень вкусной, но с этим приходилось мириться.

Однако всему бывает предел, пришел он и Ивановым, казалось, неизбывным тревожным ожиданиям. Тот день начался с обычных забот: из согр охапками носили валежник, колючий, мокрый от дождя, ураганом налетевшего на тайгу ночью, кое-как растопили отволглую печь, и Казан в несколько приемов ловко разделал ножом коричнево-красное конское стегно, затем нарезал мясо лапшой — узкими и тонкими ремнями — и накрутил его на черемуховые прутья — он всегда готовил мясо этим давно испытанным способом.

Пока Казан, попыхивая трубкой, шаманил у печи, Иван прошелся по увалу в сторону реки. В низинах пластами лежал туман, но солнечные лучи уже звонко пронизывали посвежевшую тайгу, тронутые ими капли воды алмазно светились на высоких узорчатых шлемах елей, на голубом пушке корявых лиственниц и на малиновых султанах иван-чая. Где-то вверху, в густом сплетении вольно распушенных ветвей, потенькивали крохотные птички.

Затем Иван услышал сороку. И если заливистое посвистывание и пощелкивание пичужек настраивало на спокойный лад, то металлическое стрекотание сороки враз насторожило его. Сорока сообщала, что поблизости появились люди.

К счастью, это прибыли братья Кулаковы. Они привели с собою десятка полтора оборванных, в большинстве своем молодых инородцев, ничего не понимавших по-русски. Парни бестолковым табуном обступили Соловьева, вышедшего к ним из своего укрытия и принялись молча разглядывать его. Возбужденный встречей, Никита заигрывал с ними, строя им рожи, бросая в толпу расхожие шутки, над которыми они смущенно посмеивались.

— Я привел смельчаков! Галки в стаю сбиваются, — хлопнув себя плетью по глянцевому голенищу, сказал Никита. — Ладно!

Иван шагнул им навстречу и обрадованно закивал головой. И ему ответили оживленные голоса. Доверительно переговариваясь, парни поглядывали на овладевшего общим вниманием Никиту, они уже признали в нем своего вожака. Они нетерпеливо топтались, приминая сырую хвою, и ловили на лету каждое его слово. А он представлял их, довольный своей неограниченной властью над ними:

— Конокрады. Варнаки!

— Они пойдут в огонь и воду, — весело поддержал брата Аркадий.

Соловьев не разделял уверенности братьев. Вид у пришедших был далеко не боевой. Но выбора, к сожалению, не было. Может, парни и приосанятся немного, если одеть, обуть их по-человечески да откормить на вольных хлебах.

А Никита все улыбался и хвастал храбрыми соплеменниками:

— Пуля — сестра им! Разве не богатыри?

От него дурно несло винным перегаром. Никита явно напрашивался на поощрение, но Иван был сдержан, что еще более распаляло Никиту.

— Ничего, ребята, — проговорил Иван наконец и поспешно добавил: — Здравия желаю вам, братцы.

Уловив приветливое к себе отношение, парни загудели и сузили живое кольцо вокруг Ивана. А он широким жестом показал им на окаймленную вереском поляну, призывая устраиваться.

Прибывшие попадали на траву, задымили цигарками и трубками. Тут уже в центре внимания оказался общительный Казан. Его похлопывали по спине и плечам, наперебой угощали табаком, он курил и радовался, радовался и курил. И читал Соловьев на его лице одни и те же мысли: вот, мол, как оно обернулось, что я говорил?!