Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

«Вот бы где поселиться да пожить всласть», — завистливо пронеслось в голове у Соловьева, и он тут же криво усмехнулся этой несбыточной мысли. Он ведь никто, он теперь хуже тех, кто в тюрьме, потому что бежал, он как чумной теперь, и так будет, пожалуй, всегда. И пусты, никчемны его глупые мечтания, и сам он несчастен и одинок, несмотря на этих двоих, они не в счет, они покинут его в любой день и час.

И все-таки на виду у Чебаков нужно было принять какие-то меры предосторожности. Иван строго сказал дружкам, чтобы спрятали винтовки под потники седел. Без оружия их могут принять за мужиков, возвращающихся с покосов. На открытом поемном лугу их никто не встретил, но зато когда всадники, следуя очередному изгибу Черного Июса, нырнули в непроглядную дурнину черемушника, они вдруг услышали гулкие выстрелы на другом берегу и тонкое, осиное жужжание пуль над головой. Выходит, что их все-таки засекли. Вступать в перестрелку было бессмысленно и опасно — преследовать их мог целый отряд, поэтому Иван поторопил своих дружков. Так под пулями они доскакали до березовой рощицы, которая была уже верстах в двух от Чебаков, и только здесь успокоились.

Через полчаса всадники были у брода. Раздвигая норовящие ударить по лицу упругие ветви чернотала, по хрустящему крупному песку выехали к самой кромке воды и, не задерживаясь ни на минуту, начали переправу через поблескивающий зыбью Черный Июс, здорово мелеющий здесь в летние месяцы. Мирген знал эти места и, преодолев быстрину, первым оказался на другом берегу, даже не замочив своих легких сапог. Следом быстрые кони так же уверенно вынесли по кочкам на берег Соловьева и Казана.

— Ладно доехали, однако, — разбирая растрепанную гриву монгола, сказал Казан.

Маралья тропа, на которой они вскоре оказались, изрядно повиляв, привела к ручью. Обойдя кремнистые выступы скал и обомшелые груды булыжников, Гнедко остановился и навострил уши. Иван невольно потянулся рукой к нагану, подозрительно приглядываясь к качнувшимся стрельчатым веткам рябины.

— Зверь по песку шел, шибко пить захотел, — шепнул за спиною Казан.

Зверь сейчас не страшен Соловьеву, пусть это даже сам хозяин тайги — медведь. Иван бежал от людей, они ищут его, и что помешает им расправиться с ним? Может, вот только эта тайга, эта невообразимая глухомань, где человека так же трудно отыскать, как иголку в стоге сена.

В приречном лесу было тепло и влажно, словно в бане, тень нисколько не холодила, вокруг сновало множество прожорливых паутов и мух, они ослепляли коней и всадников, настырно гудя, лезли в рот, в ноздри и уши. Иван сломал березовую ветку и принялся неистово махать его вокруг себя, а Казан и Мирген только посмеивались над ним, они как ехали, так и продолжали ехать, не только не спасаясь от гнуса, но и совершенно не обращая внимания на него — привыкли к нему с детства, с той самой поры, когда помогали взрослым пасти стада. Они всегда удивлялись рассказам, как гнус заедал людей до смерти.

Глубокое ущелье огибало гору подковой. Здесь когда-то горел лес, всюду торчали диковинные пни, но пожар был давно, сейчас же рыхлую прель валежника укрывал розовый ковер зацветающего иван-чая. Вал огня прокатился полукилометровой полосой, всадники пересекли ее, и далее пошла чистая, ухоженная тайга, она-то и указывала на близость охотничьей избушки.

Затем в темной гуще леса, яро пахнущей смолой, открылась долгожданная округлая поляна, она затаенно молчала, и трудно было поверить, что здесь будоражило округу неистовое веселье, бушевали бешеные страсти, и это происходило всего несколько лет назад. Избушка глянула из-под лиственниц бельмами запыленных, частью побитых окон, глянула так, словно хотела сказать Соловьеву: ну вот, мол, и дождалась я настоящего хозяина, пусть не ты строил меня, Иван Николаевич, но я дам тебе приют, потому как я тоже одинока и бесконечно несчастна, как ты.

Рядом с избушкой под навесом из прогнувшихся березовых жердей чернел вмазанный в печь котел с тронутыми ржавчиной боками: в нем когда-то варили панты, консервируя лекарство, слава которого родилась еще в древнем Тибете и разошлась по всему миру. Не жалел лекарства для своих друзей Константин Иванович, потому и любили его просвещенные и непросвещенные его гости — в разгар лета, когда созревали панты, от гостей не было отбоя.

Осмотрев поляну и заброшенные строения — в избушке были даже плетенные из ракитника диваны и венские стулья вокруг овального стола столичной работы, закапанного свечным салом, — Иван послал Миргена в дозор на едва приметную тропу, что вела в Чебаки, а сам вместе с Казаном завалился спать, подстелив под себя потник и подложив под голову казачье седло. Казан как упал на пол, так и засвистел в обе норки, а Соловьев долго не мог сомкнуть притомленных глаз. Вспоминалась ему Озерная той весенней кипучей порою, когда как ножи резали песок напористые ручьи, стремившиеся к Белому Июсу, вспоминался отец, встававший еще до света, чтобы выгонять на пастбище коров, он надевал свой старый, обтрепанный по подолу дождевик, брал пастушеский ременный бич длиною в полторы сажени и говорил открывавшему глаза Ивану: