Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Это какие же бандиты? — Иван резко, словно от удара, вскинул голову.

— Выходит, ты и есть.

Вот и слово-то нашли для Ивана паскудное. Роковой круг замкнулся, милости ждать неоткуда и нечего, за Иваном будут охотиться всем скопом.

«Я убил, я. Я послал Миргена», — тут же с ожесточением сказал себе Иван. Он судорожно глотал слюну, не раскрывая плотно сжатого рта. Он понимал и свое безвыходное положение, и тревогу отца, но не мог вот так, сразу, принять нужное решение. Если даже бежать, то куда?

Как бы прочитав его рваные мысли, Николай Семенович сказал, все еще потерянно пялясь на сына:

— В Монголию.

— Сам уходи, тятя.

Николай Семенович кашлянул и отвел взгляд:

— Куда мне со старухой! На ладан дышим.

Иван подавил в себе наметившуюся слабость. О его внутренней борьбе никто не должен и не будет знать, даже родители. А теперь он принял решение скрыться на время в тайге и выждать, что произойдет в России дальше. Может, скоро распадется на части, и станет Сибирь отдельной от нее, чужой ей, самостоятельной. А тогда переменятся власти в Красноярске и повсюду на местах и понемногу вернется к казачьему уряднику Соловьеву прежнее уважение станичников и однополчан. Впрочем, на какое уважение он надеется: было ли оно, это уважение, хоть когда-нибудь? Не было его, потому что Иван, сын бедного пастуха, не дружил с зажиточной верхушкой, управлявшей станицей.

Даже Татьяна, в этом он был уверен, не согласилась за него замуж по той же причине. И заслуженный в боях мировой войны чин урядника нисколько не поднял его в ее глазах. Да и что мог предложить Иван? Разве что избу-развалюху да постные щи по три раза в день. И за то спасибо, что ночью не прогнала, как собаку, жеребца дала и Миргена в придачу.

— Уйду! — твердо, с угрозой кому-то сказал он.

Голос его не дрогнул. Но внутри предательски заныло. Сердце мучительно сжалось и как бы оборвалось в пустоту. И на Ивана нахлынуло ощущение полного безразличия. Он с тоской подумал о себе, как о чужом, мало знакомом человеке, что этот человек может уйти далеко, в холодные верховья Белого Июса. Можно жить там с Миргеном и Казаном, но можно остаться и одному, поступясь даже Гнедком.

Не случайно он целил в верховья Белого Июса. Два дня назад разговорился с Казаном об Иваницком. Казан от кого-то слышал, что золотопромышленник спрятал в тайге несметный клад.

Но не этот клад привлекал Соловьева, хотя он никогда не отказался бы от золота, а его заинтересовали приисковые рабочие, оставшиеся в горах без крова и куска хлеба. В гражданскую все производство было порушено, хозяева, каждый в свой черед, дали тягу. Попытки новой власти как-то наладить добычу золота пока не приносят успеха. А сотни и тысячи людей каждодневно голодают, особенно трудно живут забитые хакасы. Если русские еще что-то сажают в огородах, видя в этом немалую пользу для себя, то инородцы, извечные скотоводы, оторвавшись от своих степных родов, стали вести нищее существование. Они ходили от прииска к прииску, от двора ко двору, предлагая свои истосковавшиеся по работе руки, но их руки сейчас никому не были нужны. Казан так и сказал:

— Зови их. Они твои.

Это была, как показалось Соловьеву, верная и спасительная мысль. Он даст людям желаемый кусок хлеба — Иван знает, где взять хлеб, — и люди грудью встанут на его защиту. Вот тогда-то с ним волей-неволей станут считаться и пойдут на переговоры. Никому ведь не нужно без толку проливать лишнюю кровь, и так ее пролито целое море. Тогда-то он и сумеет выговорить себе полную свободу.

Так думал Иван, прощаясь со своим уже обжитым станом на горе Верхней. Расставшись с Николаем Семеновичем еще до наступления рассвета, он со своими спутниками выехал по пахнущему полынью логу в укрытую многослойным туманом пойму реки. Они остановили коней, молча послушали тихий плеск волн внизу и повернули не в сторону Сютика и Озерной, как хотелось бы Ивану — места-то родные, — а переправились через реку на том же просторном плесе, что и в прошлый раз, после того случая в Копьевой.

Плыли голышом по ходкому стрежню реки, ухватившись за конские гривы. А когда, подрагивая телом и звонко постукивая зубами от нестерпимого холода, быстро оделись и поднялись на обрывистый в этом изгибе реки берег, им открылись лобастые, выжженные солнцем горы, что бестолково наползали друг на друга, а далее в смутной расплывчатой дымке предрассветья таинственно чернела еловая да лиственничная тайга, подбитая в низинах приземистыми, кудрявыми березняками. Туда, к кипящим травам и таежным марям, к бескрайнему лесному царству, вели проворные змейки речушек, укрытых говорливыми камышами да осокой.