Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Соловьев немигающе посмотрел на Николая:

— Удивляешься, поди, чо ждал тебя. Сорока на хвосте принесла таку весточку. Говорит, вот тебе, Иван Николаевич, от меня срочна депеша…

— Будет тебе, Иван Николаевич! — Заруднев оборвал Соловьева. — У советской власти силы найдется. Только она до времени отложила свой выстрел, тебя жалеючи, потому как с тобою нищета да голь перекатная. Не испытывай великодушного терпения. Не я выстрелю — выстрелит другой.

— А уж было дело, Заруднев. Выцелил тут меня дружок мой закадычный. Может, слыхал? Дышлаков. Да бог ведь не выдал, живу.

— Сдавайся-ка, Иван Николаевич. За добровольную сдачу получишь жизнь. Разве плохо? Или жизнь тебе не нужна?

— Да как сказать? Не помешала бы, — с горькою усмешкой ответил Соловьев. — А ночь-то темна, и не верю я вам, уже давно никому не верю.

— Напрасно.

— Может, и так, — вздохнул атаман.

— Поехали, Иван Николаевич. Время позднее, — вкрадчиво позвал Чихачев. — Кака польза от энтих завлекательных побасенок?

Соловьев посмотрел в тихий костер, где в солдатском котелке, шипя и подвывая, закипал чай, и с искренним сожалением сказал:

— Винца бы белого выпить за ради нашей встречи, да вижу, чо нету.

— Мы и за бутылкой посидим, а? — весело проговорил Николай. — Только подумай, Иван Николаевич. И дай знать. А то ведь сам тонешь и других топишь.

— Пошто не подумать? Подумаю, — спокойно ответил атаман, разбирая поводья и ставя ногу в стремя. — Каждый всегда должен об чем-то думать.

Дышлаков был явно не в себе и не хотел замечать, что его посещение не только не доставляет Дмитрию удовольствия, но что оно неприятно ему. И тогда Дышлаков, шумно отпыхиваясь, принялся возмущаться, что люди еще могут спокойно спать в самый разгар жестокой классовой борьбы.

— Не шумитя! Не шумитя!

Дмитрий отбросил к стене байковое одеяло и с осовелым видом посмотрел на раннего гостя. Наступило напряженное молчание. Дышлаков, очевидно, ждал, что Дмитрий спросит его о цели неожиданного приезда, но такого вопроса не последовало, и Дышлаков сердито заговорил первым:

— Мне все равно. Я не боюсь! Только у кого ж это революционна биография? У меня али у Итыгина?

Дмитрий попытался уловить причину дышлаковского гнева. Но ничего сразу не понял, отер ладонью усталое лицо и сел на кровати, подобрав под себя ноги.

— Большая была семья, — продолжал Дышлаков, накаляясь с каждым словом. — Кору толкли сосновую, лебеду жрали. Мово родного дядьку при Колчаке в общу могилу зарыли. Перекрестился дядька да только и сказал, что за народ, мол, кончину принимаю. Думаешь, легко, Горохов? А кто под белочешские пули ходил без дрожи? Сидор ходил. Одна в груди отметина, а друга и того пониже. Так это, выходит, не биография? А у Итыгина биография, революционна! А? Я ведь и тебя потащил за собою выручать его! А мог не стараться. Определенно.

Теперь Дмитрию вдруг все стало ясно: Дышлаков говорит о случае в Чебаках. Сам виноват, что поднял панику. В результате сорвал наметившиеся переговоры. Дмитрию было стыдно вспоминать эту глупую выходку, в которой он тоже невольно участвовал.

— Итыгин хочет меня засудить! На допросы таскают, оружие отобрали. Ты должон заступиться, Горохов! Ты партейный, и вера тебе не меньшая. Не шумитя!

— Что я могу сделать?

— Не перебивайтя. Дайтя биографию доскажу. Ты же знашь, что Соловьева я раскусил. Я его, контру, понял! А кто Автамона к стенке припер? Я ведь припер. Да ежели теперь Автамон даст каки ложны показания, так я в муку изотру! Себя не пожалею! А потом уж хоть в распыл меня, хоть в домзак — мне все едино!

— А закон? — сонно сощурился Дмитрий.

— Что? Неужто я и не заслужил, чтобы пострашшать кулака?

— Будь осторожнее, Дышлаков, — предупредил Дмитрий.

— Ах, и ты туда же? Судитя, милы мои, казнитя меня, пролетарского командира! Теперя вам все как есть разрешается, а когда мы, бесстрашные, под пули шли…

— Давно то было. А сейчас ложись-ка ты спать. Вон на лавку.

Дышлаков не лег, он позвал Дмитрия к Григорию Носкову, чтобы втроем обсудить, что же Дышлакову делать. Дмитрий идти отказался.

— Вон как! — вскрикнул ужаленный в сердце Дышлаков. — Ишь, кто ты есть, Горохов! Перерожденец и кулацкий прихлебатель! Баба тебе, оказывается, милей красной народной идеи!

Дмитрий молча смотрел на расходившегося Дышлакова. Затем вдруг опустил ноги на пол и показал партизану на дверь:

— Уходи!

Дышлаков опять задышал прерывисто, с певучими переливами в груди: