Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Вот именно. Там я пропадал все время, — сказал он.

— И я должна верить?

— Ясно. А как же еще?

— Ты был там один? Или?.. — спросила она.

Николай задумчиво глядел мимо нее, и Полина поняла, что мыслью своей он далеко-далеко отсюда. И в ее юной душе, уже не в шутку, а всерьез, возникло жгучее чувство, похожее на обиду и ревность, но Полина сумела тут же подавить его. У Николая каждый час заполнен неотложными заботами по службе.

— Что-то случилось? — насторожилась она.

— Случилось, — снова заулыбался он.

И Николай рассказал ей обо всем. Перед тем, как чоновский отряд выступил в горы, Николая несколько удивила сговорчивость командира уездного чона, принципиального большевика, когда Заруднев попросился у него участвовать в предстоящей операции. Недолго думая, командир на это время подыскал ему должность в отряде и пожелал успеха.

Оказывается, в папке с бумагами на его столе уже лежал приказ о назначении Заруднева в Красноярск. Поскольку банда Соловьева действовала в Енисейской губернии и числилась за Красноярском, участие Заруднева в этом походе было оправданным и желательным.

О новом назначении Заруднева было известно и Шахте, который совсем не случайно сам подошел к Николаю. Разведчик уходил по следу банды, в Енисейской губернии ему так или иначе придется общаться с чоновцами, и тогда чоновцам может понадобиться человек, знающий Шахту в лицо.

— Ты сам попросился в Красноярск?

— Представь, что вызвал меня Никита Федорович.

— Цепляев! — невольно воскликнула она.

Это был командир дивизии, в которой воевал Заруднев на Южном фронте, вместе били Корнилова и Деникина.

Какое-то время лечились в одном госпитале. И уезжая в неведомую Сибирь на должность командующего частями особого назначения Томской губернии, Цепляев взял с собой хорошего, смелого рубаку. Он сам представил Заруднева к ордену за отвагу и находчивость в бою под Приморско-Ахтарским. Цепляев посылал Николая в Киселевск, а когда его самого перевели в Красноярск, захотел и здесь видеть Заруднева под своим началом.

Поезд останавливался часто и подолгу озадаченно стоял даже на самых крохотных станциях, где никто не сходил и не садился. А когда прибыли на действительно крупную станцию и пассажиры стремглав побежали за продуктами на пристанционный базарчик, Николай вспомнил вдруг, что гостинцев в Киселевске он купить не успел, а приезжать к родне с пустыми руками было стыдно. И тогда он, на бегу шаря у себя в карманах, бросился со всех ног к продовольственной лавке, стоявшей несколько на отшибе.

Полина наблюдала за ним в окно. Вот он легко взбежал на крашенное суриком крыльцо, вот в двери столкнулся с кем-то.

В это время поезд вздрогнул и тронулся. Пестрая масса людей, толпившаяся на перроне и базаре, мигом пришла в движение. Пассажиры кинулись к своим вагонам, прыгали на подножки, подавали бегущим руки.

Николай бросился к поезду одним из последних, когда состав уже набрал скорость. Николай бежал, высоко вскидывая ноги, как вспугнутый дикий козел, и пампушки, баранки, конфеты веером разлетались по дощатому настилу перрона. А когда ему все-таки удалось вскочить на подножку вагона, поезд, словно споткнувшись, резко замедлил ход и остановился.

— Из-за тебя, однако, — встретила Николая сердитая мать семейства. — Теперь вот стоять будем.

По вагону прошла худая черномазая проводница. Она сказала, что беспокоиться нечего, это паровоз подтянул состав к водозаборной колонке.

Подавая Полине полупустые бумажные кульки, Николай рассмеялся. И потом он еще долго смеялся, и Полина смеялась, и все смеялись, глядя на них. Даже стрелочник у своей полосатой будки, выставив зеленый флажок, посмотрел на уткнувшуюся в окно Полину и тоже принялся скалить зубы.

— Народ-то какой! — Полина восторженно шепнула мужу.

— Какой же? — как бы поощряя ее на душевные слова, спросил Николай.

— Хороший и даже очень прекрасный! — сказала Полина. — Добрый народ!

Услышав ее, поперхнулся крошками дюжий бородатый мужчина с обветренным лицом таежника. Он презрительно посмотрел на нее и сплюнул:

— Дрянь люди. Неправдой живут.

— Вы думаете? — приняла вызов она.

— Не токмо думаю, а этак оно и есть.

Бородач поднялся, давая понять, что разговор окончен, распространяться больше ни к чему, и, коренастый, основательный, прошел к тамбуру. Все примолкли. Это молчание, растерянное, неловкое, продолжалось до самого возвращения мужика, который, кстати, вернулся скоро. Когда он опять сел на свою боковую полку, загородив сапожищами весь проход, Николай, глядя в хмурое лицо таежника, сказал: