Они ушли. Исчезли стулья, телохранители, осталось большое пустое пятно посреди плотно занятого людьми пространства отдыха. Еще осталась легкая дымка злобной силы, но дунул ветерок, она закружилась, улетела, на освободившиеся места весело впорхнули радость и облегчение людей, довольных отъездом неприятных, подозрительных и опасных личностей. С радостными криками молодежь устремилась в освободившуюся пустоту и немедленно принялась играть в мяч. Дети стали лепить куличики, а некоторые, недовольные местоположением своих подстилок, уже перетаскивали их ближе к играющим, не желая признавать их монопольное право на новые земли.
Я пошел в сторону своей машины и так задумался, что зацепился носком левой ноги за выступавший из земли корень дерева и чуть не упал, а другой раз, как маленький, пнул внутренней стороной правой ступни пустую полиэтиленовую бутылку из-под фанты. Я не знал, как относиться к тому, что произошло. Справедливость восторжествовала, что ли? Мне было неприятно ее торжество.
Я сильно нажал на газ, надеясь, что быстротой движения выдуются мрачные мысли, что-то вправду шевельнулось, и я ощутил вязкий клубок, наполнявший голову тоже недовольного собой и окружающими Алексея Викторовича. Он потел под тонкой рубашкой, чувствовал затруднение дыхания и легкую боль в середине груди.
«Что это? Что за дерьмо? Совесть, что ли? Да пошли они...» — подумал он, отвернувшись к окну и глядя на мгновенные блики отражения своего лица.
— Алексей Викторович, переезд, — сказал водитель.
— Что ты с глупостями всякими лезешь! Объехать не можешь? Тебе дорогу показать?
Они не побоялись переехать железнодорожные пути при закрытом шлагбауме, а я не рискнул. Связь порвалась, ответа на вопросы не было, я попытался подумать о тех оставшихся сзади ребятах, но стены гауптвахты гасили чувства и мысли вместе с бешено увеличивавшимся расстоянием и стальными вагонами спешившей в Петербург электрички.