Андрей Лещинский - Памяти Мшинской

— Всё, — сказал я, — …дец. Давай прервёмся.

Валера воткнул топор в бревно, спросил:

— Что такое, шеф, слабину решили дать?

— Да, чёрт его знает. Давай сегодня отдохнём. Вторник ещё, а мы восьмой венец доложили. Ну, не в субботу, так в воскресенье закончим. Всё равно потом в Питер едем.

— Сегодня планируете отдохнуть, а завтра с утра к бензопиле?

Ну… да. С утра, конечно, захочется выспаться, пивка, вообще… Иногда хватало пороху после одного вечера отдыха всё-таки начать работать. Первые три-четыре часа были жуткими. Ломало так, что только держись. По лицу и по всему телу тёк ядовитый и страшно вонючий пот, в глазах прыгали разноцветные точки, топором рубил не глядя, а как повезёт. Хотелось курить, но сигареты обжигали и высушивали рот, а вода не приносила облегчения. Потом всё отходило, можно было поесть, выпить чаю. Потом было уже неплохо, а на следующий день совсем хорошо. Бывало по-другому. Валера мрачно бродил по участку, он вообще в этих делах был крепче меня, и говорил знакомым бичам и даже дачникам: Андрей Николаевич устал и принял решение отдохнуть. Ну, я и отдыхал до обеда.

— Ну… начнём с обеда. Всё равно успеем.

Валера начал убирать инструмент. Значит, тоже хотел расслабиться, иначе ни за что бы ни согласился. Я пошёл на свою сторону, занялся тем же. Стоял по возможности спиной к участку этой парочки. После секса в курятнике мне было противно смотреть на эту девчонку, а на парня ещё противней. Инструмент мы заперли в клиентской времянке, пилы сунули в багажник, надели штаны и рубахи и двинули.

На повороте на главную мшинскую дорогу стоял грузовик, с которого торговали страшной чёрной бормотухой и стеклянными банками со свиной тушёнкой. Народу было порядочно — вот что значит вольный город Мшинск. Торгани-ка так в Питере — сейчас заметут. А здесь — явный левак, хорошие тысячи ребята рубят, и никого. Ни ментов тебе, ни закона, ни негодующей общественности. Ничего этого на Мшинской в те благословенные времена не было.

Валера притормозил, чтобы поизучать нравы дачников, да и вообще, порассмотреть, что к чему. Бормотуху брали хорошо. Явились и велосипеды, и детские колясочки, а некоторые товарищи тут же и откупоривали, присаживаясь на брёвнышки. На самом повороте, за канавами лежал огромный камень, высовывавшийся из мха и веток метра на полтора в высоту. На нём в узеньком купальнике, согнув ноги в коленях, сидела стройная девушка с плоским животиком, короткой стрижкой и сереньким мшинским загаром. Я посмотрел на неё, она на меня и вдруг стала вставать, намереваясь двинуться в нашу сторону. Валера взглянул на неё, покачал головой в остатках чёрной шляпы и нажал на газ.

— Ты чего, барышни испугался? Взяли бы для компании.

Я говорил несерьёзно, Валера так же возражал, но ехать тысячный раз по тем же ухабам скучно, а поболтать о бабах всегда приятно.

— Знаем мы ваши компании. Потом опять трихопол горстями жрать будете, если не хуже чего-нибудь.

— А, может, она порядочная девушка. Просто я ей понравился.

— Бабки ваши ей понравились, шеф. Ну что вы несёте? Казалось бы серьёзный человек. Ну, что за …ня.

Мне захотелось немножко покрасоваться, хотя бы перед Валерой и перед собой, и я спросил:

— А откуда она про бабки знает?

— Да у тебя на роже написано, что ты бич, и что капусты у тебя, как грязи.

В бардачке действительно лежали тысяча восемьсот моих и столько же Валериных денег. Я улыбнулся, замолчал и закурил.

Рассказ стремительно идёт к концу. Всё о Мшинской рассказать не удастся, а второго рассказа она не заслуживает. Есть, однако, воспоминания, которые в сюжет не лезут, но и пропадать не хотят. Вот, например, удивительный случай самореализации дачника. Об этой самореализации они вообще много говорили между собой. Дескать, самореализуюсь в посадках цветов, в огуречной теплице, в компостной куче, наконец. Все, как один, самореализовывались в своих однотипных убогих домиках. Ну, как говорится, ветер в спину. Так вот, ехал я однажды по самому дальнему концу Мшинской, у речки. Мы там одному чудаку рубили дом из половинок. Он где-то набрал огромных брёвен, сантиметров по пятьдесят пять в комле. Мы их распускали пополам и рубили тёской, естественно, внутрь. Сумасшедших полно, кому-то и пол бревна счастье.

Чего меня понесло там ездить, не помню. Ехал я мимо сдвоенного участка в двенадцать соток. Муж с женой, отец с сыном, не знаю, кто, получили каждый по участку и объединили. Участок был распахан, на нём не было ни деревца, ни цветка, ни травинки. По периметру через полтора метра стояли деревянные столбы. На них горизонтально и крест накрест была натянута проволока. Дизайн изгороди и строй предыдущей фразы требовали колючей проволоки, но нет, она была обычной, гладкой, но всё равно мрачной и неприятной. В дальней четверти участка стояла небольшая времянка, по ассоциации с проволокой напоминавшая КПП или караулку. Посреди участка стоял мужик лет тридцати с короткой стрижкой в чёрных сапогах, чёрных галифе, чёрной рубашке и с чёрной овчаркой на цепном поводке. Стоял, пристально следил за моей машиной, в общем, получал от жизни удовольствие. Всяких полудурков видел я на Мшинской, но такого только однажды.