Ян Козак - Гнездо аиста

Да, Резеш, думал он, нет у тебя выбора. Ты уже идешь рядом с нами. С того момента, как я застукал тебя на нашем лугу, я знал, что ты наш. Ты тогда уже купил себе билет. Вот он.

Петричко медленно провел обеими ладонями по клеткам скатерти, сунул правую руку в карман. Вынув сложенный, чуть смятый бланк заявления, он развернул его и положил перед Резешем. Петричко не чувствовал к нему никакого зла, он только устал.

Теперь возьми ручку и подпиши, мысленно обратился он к Резешу. Не думай больше ни о чем. Подпиши, и дело с концом. Нет, анархист, ты не останешься сам по себе. И другие не останутся. Теперь мы пришпорим вас покрепче. Но тебя, пожалуй, я поведу под уздцы, как доброго коня, что боится взобраться на гору, за которой раскинулся зеленый луг.

— Подпиши, — тихо сказал Петричко и, едва улыбнувшись, поглядел Резешу в глаза. Он увидел в них тревогу.

— А ты ничуть не изменился, — сказал Резеш.

Он сидел, упираясь локтями в колени, понурив голову. На лбу и на шее у него набухли жилы, на скулах подергивались мышцы. Он поднял глаза и встретил испуганный взгляд Марчи. На лице его появилась горькая усмешка. Прижавшись спиной к спинке стула, он медленно, осторожным движением ладони отодвинул от себя бланк.

Иван Матух со старым Копчиком сидели на кухне у Олеяров.

Отец Олеяра отдыхал в углу, грея у печки спину. На кровати у стены лежала жена Олеяра. Три дня назад, в самый разгар осенних работ, она простыла. Ее трясло, как в лихорадке. Она глотала порошки, которые давала ей дочь, запивая их горячим чаем. Илона, отставив квашню, в которой месила тесто, наливала матери чай и время от времени поглядывала украдкой на молчавших гостей.

Олеяр стоял у пышущей жаром печи и длинной мутовкой мешал сливовое повидло, клокотавшее в большом чугунном котле. Потом отложил мутовку и, вернувшись к столу, стал вытряхивать из сигарет в коробку табак и смешивать его с самосадом.

— Прежде вы так не говорили, сосед, — сказал Иван.

Олеяр молча посмотрел на него.

— Да оставьте его в покое! — раздался голос жены; голова ее с растрепанными, мокрыми от пота волосами лежала на подушке; темные глаза блестели, их взгляд, казалось, пронзал обоих гостей.

— Ведь Хаба кулак, — продолжал Иван.

— Прежде я никогда не слыхал такого слова, — заметил Олеяр.

— Он такой же хозяин, как всякий другой. У него не больше двенадцати гектаров, — с раздражением сказала Олеярова и вздохнула. — Ох, матерь божья! Ведь у них теперь земли уже совсем немного осталось.

— Только не прикидывайся, будто не знаешь, Бернарда, — хмурясь, возразил ей Копчик, — не двенадцать у него, а двадцать один. И к тому же самый большой в деревне виноградник. Разве этого мало?

— У них же две семьи, — возразил Олеяр. — И хотел бы я знать, как они теперь смогут выполнить поставки, когда вы отобрали все его машины.

— Его машины?! — возмутился Иван. — Машины предназначались нам. Это были первые машины, которые изготовили для нас рабочие после войны. Но Хаба их получил, потому что у него были старые знакомства и много паленки. Потому что его дочь вышла замуж за доктора. А у того в Братиславе есть рука. Эти машины ведь не принадлежали лично Хабе — они принадлежали всем.

— Вот мы теперь и взяли их обратно, — добавил Копчик.

— Молотилка, сноповязалка и соломорезка застряли на этом кладбище машин в Горовцах — на государственной машинной станции, — сказал Олеяр. — В Трнавке тогда сразу прибавилось работы. Скажи, пожалуйста, что же теперь делать Хабе?

— Все лето вы гнули спину на их поле, как на своем, — сказал Копчик.

— Уй! — взвизгнула Бернарда. — Кто-то ведь должен делать эту работу. А теперь мы — родня, не чужие. Сдается мне, что вы просто хотите восстановить против них людей. Вы рады-радешеньки отобрать у человека все. Даже бога! Нет, я не хочу такой жизни — плевать мне на нее!

Олеяр взглянул на жену, словно бы говоря: «Ты брось, старуха, держи себя в руках. Это мое дело».

Бернарда притихла, но глаза ее, казалось, продолжали вопить.

Илона сидела на табуретке с квашней на коленях и месила тесто. Теперь, когда мать слегла, работы у нее стало еще больше, хотя домашних дел всегда было невпроворот. Как только возвращалась она из города, начиналась маета. То мчалась на поле, то на виноградник. Ухаживала за скотиной, доила, готовила свиньям корм. Отец и мать домой приходили поздно, помогали Анне, помогали Хабам.

Когда старый Копчик сказал, что родители все лето гнули спину на поле Хабы, как на своем, она подумала, что он прав. Накануне вечером к ним зашла старуха Хабова. «Лежишь?.. Подумаешь, простуда! — зло буркнула она. — Как раз, когда больше всего работы — и в поле, и виноград собирать надо». Потом заметила чугун, в который Илона с дедушкой клали очищенные от косточек сливы. Мать помогала им — миска со сливами стояла на постели. «Как вижу — вы свои сливы уже собрали, да? А у нас тоже собрать надо. — Испытующе посмотрела на мать. — Сливовицу гнать будем…» Вот как оно получается. Хотя в хозяйстве у них теперь достаток, но Хабы чувствуют себя у них как дома — сами распоряжаются или же через Анну передают: надо сделать то да это…