Богуслав Когут - Калина

Зазвонил телефон, дежурный вскочил, машинально вскинул автомат, конфедератка слетела и глухо шлепнулась на пол.

— Ну, что там?

— Есть связь с Познанью, товарищ секретарь. — В хриплом голосе явная радость. — С кем соединять, товарищ секретарь?

— Не надо.

— Так чего же так добивались?

— Алло, дайте сто семнадцатый, местный. Магда? Это ты? Я не разбудил тебя? Ничего особенного. Чеслав еще не вернулся, они не вернулись, боюсь за него, но маме ничего не говори, спокойной ночи. Подожду еще. Чеслава. Их подожду. Спокойной ночи. Спи спокойно.

Мать плакала долго и безутешно, точно стряслось неведомо какое несчастье. А рана была неопасной, пуля прошла сквозь мышцы, не повредив кости, Чеслав даже не поморщился, когда хирург ковырял блестящей железкой в ране.

— Могло быть хуже, мама, — утешал он, улыбаясь, — могло быть гораздо хуже.

Но мать ничего не желала слушать и, обхватив голову руками, тихо и печально твердила с упреком:

— Сами лезете в пекло. Сперва Бартек, пусть земля ему будет пухом, если его кто-нибудь похоронил, сперва Бартек, мало ему было одного раза, так во второй сгинул. И тебе будет мало, достукаешься и ты, оба достукаетесь, и ты, и Кароль, совсем осиротею, такая моя судьба; неужели останешься в больнице?

— Останется, — сказал врач, — может быть заражение.

— Может, разрешите ему уйти домой? — просила мать. — Может, разрешите, пан доктор, буду возле него денно и нощно, телефон у нас есть.

— Нельзя, — сказал врач, — ни в коем случае. Вы же не ребенок.

Сгорбилась, поплелась к двери, но вернулась, подошла к изголовью, постояла с минуту, ничего не говоря, потом протянула руку, медленно, почти украдкой, словно стыдилась, погладила Чеслава по волосам, по лбу, по щекам, еще нежным, мальчишеским.

— Сынок, сынок, — шептала она, и слезы дрожали на ее поблекшем лице, стекали по морщинкам, точно капли дождя по древесной коре, и Кароль не мог смотреть на это, на дерзкую мину Чеслава, который таким образом прикрывал собственную мальчишескую растроганность, на лицо матери, в котором было столько страха и беспомощности.

— Идем, мама, — сказал Кароль, — ничего с ним тут не случится.

— Здесь — нет, — согласилась мать, еще раз жадно прикоснулась кончиками пальцев ко лбу Чеслава, и они вышли.

— Могло быть хуже, — утешал Кароль.

— Будет. Еще будет.

— Не каркайте, мама.

— Будет хуже. И с тобой тоже. Кто лезет куда не просят…

— Родиться тоже никого не просят. И тех, кто на печи отсиживается, смерть также не минует.

— Знаю, знаю. Я же ничего не говорю, все равно не послушаете, раз идете на все это, значит, нельзя иначе. Так уж я не говорю, дескать, брось это, бросьте то, все равно не послушаете. Только душа всегда болит. У тебя тоже будут дети, хоть ты и не будешь их рожать.

— Ночевать буду дома, — примирительно произнес Кароль, — хоть раз не одни останетесь.

— И обедать придешь? — обрадовалась мать.

— И обедать.

— Это хорошо. — Она торопливо семенила рядом с ним, точно не поспевая; Кароль замедлил шаг, взял ее под руку, ему пришлось немного наклониться, такая она была маленькая. — Это хорошо, Кароль, — приговаривала она. — Магда научилась делать картофельные клецки, в Малопольше не знают картофельных клецок, помнишь, но она уже научилась; Магда славная женщина, очень тебя любит и очень о тебе беспокоится; это хорошо, что переночуешь, ты должен отдохнуть, глаза сделались красные, как у зайца, как у кролика, не сердись, я оговорилась, человек — не кролик, но глаза у тебя красные, всегда красные оттого, что вечно недосыпаешь, не сердись, сынок.

— Я не сержусь, мама. Действительно, мне необходимо отдохнуть.

— Да, да. Необходимо отдохнуть. И Чеславу тоже. Теперь он отдохнет, отоспится в больнице, нет худа без добра, с его рукой ничего не случится, верно, сынок? И надо ж, чтобы именно в него попали, именно в него; никогда вас нет дома, ни одного, как прежде Бартека, так теперь вас обоих, а Чеслав еще дитя, вечно где-то пропадаете, вечно я одна, не с кем словом перемолвиться, Магда хорошая женщина, очень хорошая, но это не дочь.. Я так одинока.

— А Ксаверия, Петер?

— Этот пьянчуга — славный парень, с покойным Бартеком пошел бы в огонь и воду… — Мать говорила быстро, все быстрее, словно желая наговориться впрок, словно не верила тому, что Кароль останется дома после обеда и заночует; зазвонит телефон, и Кароль скажет: «Да, да, сейчас иду», а она снова останется одна; пригревало солнце, снег подтаивал сверху, по мостовой растекались серые лужи.