Богуслав Когут - Калина

— Все высматриваешь, рвешься куда-то. Разок без тебя обойдутся, сам говорил: «Незаменимых нет».

— Что верно, то верно, — поддакнула мать.

— Конечно, обойдутся. Мне надо отдохнуть. К завтрашнему дню.

— А что у тебя завтра, сынок?

— Ничего особенного, как обычно. Но мне надо отдохнуть.

— Ложись спать, от сна больше всего сил прибывает.

— Не хочется мне спать, мама.

— Видно, я вам мешаю.

— Нет, мама, что вы.

Она немного медлила, поглядывала то на Кароля, то на Магду, не умея скрыть, что рада видеть их вместе.

— Спокойной ночи, дети.

Не скрипели пружины старой кушетки, мать разделась и легла очень тихо, а может, совсем не ложилась, может бодрствовала, все еще оставаясь с ними, только отделенная стеной и дверью; это как-то обескураживало Кароля, он ходил на цыпочках, говорил полушепотом, затем присел рядом с Магдой, которая тщетно боролась с сонливостью. Губы у нее были запекшиеся, шершавые, грудь горячая.

— У тебя температура?

— Ничего у меня нет, Кароль, просто в таком положении с женщинами всякое творится.

— Но ведь температура — это не нормально.

— У меня нет температуры, тебе чудится, Кароль.

— Ты сонная.

— Немножко. Но спать мне не хочется. Мы так мало с тобой разговариваем.

— Так поговорим.

— Знаешь, — она говорила неторопливо, с паузами, словно чуточку смущаясь, — я все чаще думаю о том, что если бы вас не выселили отсюда туда, к нам, то мы бы вообще не встретились, я бы о тебе понятия не имела. Можешь ли ты себе это представить?

— Да.

— Наверно, я жила бы там, в Вильковицах, ходила бы на Совиную гору за орехами, помнишь, сколько их там было, помнишь?

— Да, Магда.

— Я прекрасно помню. И мне часто снится эта гора, за ней всегда садилось солнце, из-за этой горы день у нас был короче, с конца укорачивался, а не с начала, солнце заходило раньше, помнишь? Наверно, не помнишь, ты был там в изгнании.

— Тоскуешь?

Магда не ответила.

— Тебе не нравится в Кольске?

— Ах, нравится, Кароль, река красивая, у нас не было такой реки, у нас только узкий ручей, с шестом перепрыгнешь; нравится мне здесь, только очень помню нашу деревню и часто вижу во сне, или наш костел мне снится, и как я иду к первому причастию в белом платьице со свечой.

— Подвенечное платье у тебя тоже было белое.

— О да, Кароль, и прекрасные розы, твой подарок, они еще лежат в шкафу, уже совсем сухие, но… — Она умолкла, словно спохватившись, что допустила оплошность.

— Что — но?

— Ничего, ничего. Только после свадьбы я еще ни разу не танцевала, мы больше никогда не танцевали, думаешь ты когда-нибудь об этом?

— Да, Магда.

— Мне кажется, что я старуха, старше Ксаверии.

Кароль промолчал.

— Она играет с кошкой. Как девочка. А мне не хочется играть с кошкой, мне кажется, что здесь — зал ожидания.

— Зал ожидания? Что ты говоришь? — сказал Кароль и подумал: «Она ждет Бартека, немыслимо, чтобы она ждала Бартека, только мать может дожидаться его возвращения». Он машинально гладил ее по лбу, пока она не отодвинулась от его руки.

— Ты не слушаешь меня, Кароль, ты думаешь о чем-то другом.

— Завтра я еду в Ступольню, — сказал он и тут же пожалел, не следовало ей говорить, что именно в Ступольню, эту несостоявшуюся столицу лесной республики «Блеска», у которого были свои люди даже в армии, и поначалу это просто не укладывалось у Кароля в голове; он помнил, как военный трибунал судил одного из самых опасных «факельщиков» президента Блеска, так себя именовал Блеск — президент лесной республики; суд состоялся в кино, бывшем трактирном зале — завтра там предвыборный митинг демократического блока, подсудимый держался нагло и самоуверенно, словно ни в грош не ставил свою жизнь, которая оборвется через несколько часов по приговору военного трибунала; стрелковый взвод, отряженный для исполнения приговора, дожидался в полной боевой готовности; «факельщику» было двадцать два года, он производил впечатление развитого парня и наверняка не принадлежал к тем, кто не способен осознавать опасность и ценить жизнь, тогда Кароль восхищался смелостью этого человека, до конца убежденного в правоте дела, которому он служит под началом Блеска. Кароль был близок к какому-то сочувствию, уважению к его мужеству, настоящему мужеству, которое направлено в дурное русло. «Такие люди должны быть на нашей стороне, — думал тогда Кароль. — Обман самых мужественных людей, сталкивание их на путь кровавой оппозиции — это еще одно преступление отечественной реакции». Так думал Кароль в то время, пока парень, вскинув голову, становился перед стрелковым взводом. Было очень тихо, и слова военного прокурора, оглашающего приговор, звучали удивительно веско, но, когда раздалась команда: «Взвод, пли!», солдаты принялись судачить между собой, как на привале, и Кароль едва верил своим глазам, наблюдая эту сцену; мужественный ниспровергатель одним прыжком очутился на заборе, и тогда прозвучал одиночный выстрел, негромкий выстрел, это был выстрел из прокурорского пистолета, он один не растерялся, этот с виду канцелярист, случайно нацепивший знаки различия майора, оказался совсем другим, человеком со стальными нервами и поразительной реакцией; но особенно Каролю было стыдно за того, кто висел на заборе, а вернее, за свое о нем представление было стыдно ему, за то, что поверил в его героизм перед лицом неминуемой смерти; герой был всего лишь прохвостом, уверенным в своих сообщниках из стрелкового взвода, это было жульническое мужество, и разочарование Кароля превращалось в презрение. «Хорошенькое дело, — подумал он, — разочаровываться во враге». К счастью, прокурор не восторгался «факельщиком», изрыгавшим клевету, выстрелил вовремя и метко, руки у него дрожали только потом, в машине, руки у него дрожали и потели, он вытирал их о колени, угрюмо молчал, и Кароль знал наверняка, о чем он думает, майор безусловно думал о солдатах из того взвода, которые после команды принялись болтать, словно на привале, майор был обязан о них думать, это по его части, очень хорошо, что в этой игре распределены роли…