Денис Драгунский - Третье лицо [калибрятина]

– Кури здесь, – сказала она.

Вдовы и сироты

в конце восьмидесятых

Все было обдумано, взвешено, сто раз обговорено и окончательно решено. Заявление уже полмесяца лежало в суде, Катька уже три дня как уехала с мамой в пансионат, они вчера звонили оттуда, и Катька говорила, что все очень здорово и вовсе не скучно. Наверное, понимала что-то, потому что говорила таким специально веселым голоском. И вещи были в основном перевезены к маме, даже не в основном, а полностью и окончательно, а теперь Лариса приехала на дачу, чтобы забрать последнее забытое – Катькину безрукавку, брюки и кроссовки для физкультуры. И чтобы кинуть последний взгляд – мало ли, вдруг что-нибудь забыла. Разумеется, Лариса приехала на машине, и разумеется, она не стала предупреждать своего мужа – вернее, своего пока еще мужа, – что возьмет машину. Еще чего, предупреждать! Может быть, разрешения попросить? Достаточно, что она все годы как извозчик возила его и его мамочку с дачи, на дачу и по всем делам и вечером заезжала за ним в библиотеку, ждала, как личный шофер, а он любил выходить последним, последним покидать читальный зал, и ей это нравилось, она даже гордилась, что он у нее такой, ни на кого не похожий… Последний месяц Лариса просто брала машину там, где она всегда стояла, – во дворе, под окнами их квартиры. «Бывшей, бывшей их квартиры!» – поправила себя Лариса. Примерно раз в три дня, будто по уговору, – хотя никакого уговора и даже разговора не было – она оставляла машину у него под окнами и отправлялась на троллейбусе домой, к маме. Хорошо, мама близко жила, всего четыре остановки. А утром машина стояла на месте, но не потому, что он такой благородный, а просто ему на все наплевать. Он даже водить толком не умеет, мужчина. Лариса только на даче разрешала ему съездить на станцию в магазин. Но при этом владельцем машины считался он, а Лариса ездила по доверенности. Доверенность кончалась в сентябре, и получалось не совсем красиво: как будто она изо всех сил использует, выезживает последние недели доверенности. Ну а даже если так, что в этом такого, спрашивается? Лучше подумать, что будет, когда доверенность кончится, – ее ВНИИПИ «Жилгражданстрой» был аккурат на другом конце города, Катьку надо возить в музыкалку и к француженке, а кроме того, уж извините, ради бога, она просто привыкла к машине за пять лет, без колес как без рук. Если попросить, он, естественно, продлит доверенность, но сам этого ни за что не предложит, и не потому, что ему нужны ее просьбы-унижения, нет-нет, боже упаси, – он просто не догадается. Да, да, просто не догадается. Ему всегда все надо было подсказывать, самые элементарные, самые человеческие вещи, и он к этому привык и даже иногда возмущался, когда у него нечаянно выходило какое-нибудь свинство: «Что же вы мне не подсказали? Я же просто не догадывался!»

* * *

Лариса не стала въезжать на участок, а приткнула машину у ворот. Ей было немного не по себе, что в такой миг она думает о машине, о доверенности и о прочей бытовой чепухе. Но с другой стороны, думала Лариса, раз она только об этом и думает, значит, все решено правильно.

Она отперла дверь, зажгла фонарь на крыльце и быстро пошла в Катькину комнату, на ходу зажигая свет во всем доме. Вот здесь был огромный и нелепый зал, и они его разгородили на две прекрасные комнаты. Еще на шоссе, только подъезжая к поселку, Лариса думала, что заплачет, войдя в дом, а если не заплачет, то будет долго и тихо бродить по комнатам и вспоминать – вспоминать, как она впервые приехала сюда, как из полутемной гостиной сквозь шестистворчатую стеклянную дверь видна была лестница, широким беззаботным полукругом уходящая на второй этаж, и это была не фотография из учебника по интерьеру, это было на самом деле, и можно было распахнуть эту стеклянную дверь, и взбежать по лестнице, едва касаясь полированных перил, и, пробежав сквозь верхнюю гостиную, выбежать на солярий, и остановиться, и почувствовать, как жарко дышит тяжелая черепица, отдавая дневное тепло, а снизу, из сада, тянет прохладной сыростью, а впереди, за деревьями, поблескивает зеркало пруда, и в нем отражается белое здание с колоннами, и ограда вокруг пруда тоже белая и тоже отражается, и все это не сон, не кино, а на самом деле… Вспоминать, что здесь они впервые остались вдвоем, вот в этой самой комнате на первом этаже, с высоким заросшим окном, а сюда они привезли трехмесячную Катьку, и так далее, – но нет! Не было таких лирических прощальных мыслей и воспоминаний. И даже то, что все здесь отремонтировано, перестроено и приведено в божеский вид ее собственными руками, – даже это не трогало, не будило ни слез, ни желанья остаться.