Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

— Я думаю, мы могли бы сейчас зайти ко мне и подождать там, пока идут приготовления к банкету, — предложил редактор, когда, прогуливаясь, они дошли до автобусной станции.

— А что, если нам прислонить усталые спины к стене автобусной станции? — попробовал пошутить репортер, но парням — их было человек двадцать, — ошивавшимся здесь и с каким-то голодным видом взиравшим на отъезжающих, казалось, было не до шуток. Собираться здесь, похоже, было для них повседневной работой или каким-то ритуалом. Кое-кто был навеселе, кое-кто глазел на девчонок, шедших мимо по двое и по трое и через некоторое время возвращавшихся обратно.

— Один из культурных центров города, — заметил редактор. — Большинство из них проводят здесь все свои свободные вечера, я подозреваю, не приучают ли они себя к мысли при первой же возможности смотаться отсюда.

— Интересно, когда же ваш молодой гений, Марре Вярихейн, начнет укладывать свои чемоданы? — с усмешкой полюбопытствовал репортер. — Надеюсь, по крайней мере, не раньше, чем я сделаю о ней передачу.

Внезапно совсем близко от них раздался звонкий шлепок, за которым последовал вскрик, и, словно по команде повернув головы, они увидели: две девицы, совсем еще юные, вцепившись друг другу в волосы, дрались. Еще один удар, и девчонка в желтой куртке упала, а вторая, прихрамывая, поплелась через площадь. Побитая, скрючившись, лежала на грязной булыжной мостовой, вокруг толпился народ — стояли молча, смотрели со злорадством.

— Черт побери… — выругался редактор, подошел к девчонке, помог ей подняться, взял за локоть и отвел подальше от автобусной станции. Толпа, разочарованная тем, что больше ничего не произошло, разошлась.

— О чем вы говорили? — поинтересовался репортер после того, как редактор, усадив девчонку на скамейку на краю площади, вернулся обратно.

— Ах, насколько я понял, танцевала на вечере не с тем парнем, — не то устало, не то равнодушно махнул рукой редактор.

— Похоже, в вашем городе весьма бравые девицы, — насмешливо произнес репортер. Видимо, рассуждения на телевизионные темы настолько разбередили ему душу, что теперь он искал возможность заглушить досаду. Однако девчонка в желтой куртке всем своим видом опровергала суждение репортера — она сидела на скамейке под липами, съежившись, став совсем крошечной, и, очевидно, плакала.

— Да, если городу больше нечем гордиться, то сойдет и это, — сказал редактор. — Порой я думаю, что главная беда нашего города в том, что здесь нет водоема. Самые прекрасные и замечательные — это те города, которые стоят на берегу моря, а у нас лишь бассейн, да и тот зарос водорослями и пригоден разве что для лягушек. Возможно, что когда люди видят море, реку или озеро, то становятся лучше, начинают понимать, что на свете, кроме них самих, есть и другие люди, и я считаю, что для человека нет ничего важнее такого понимания… Может быть, именно этим объясняется, что наш город не дал нам ни одной крупной фигуры в области культуры, и сегодня, на открытии выставки, мне пришла в голову странная мысль, что, очевидно, в столетнюю годовщину со дня рождения Вярихейн ей воздвигнут здесь памятник. Разумеется, это довольно-таки абсурдная мысль, но когда жители города достигнут определенного экономического расцвета, они из ничего сотворят прекрасного дутого идола, потому что единственное, из-за чего они испытывают чувство собственной неполноценности, — это то, что в сфере духовной им нечем гордиться.

— Послушайте, а как же стихи Марре Вярихейн… — не выдержав, взволнованно перебил редактора Таавет.

— Да, безусловно факт, что у Вярихейн глаза доброго человека, к тому же красивые и голубые, что же касается ее стихов, то это самое настоящее дерьмо, или, выражаясь изысканнее, — конгломерат из трех поэтов, которые старше Вярихейн лет на десять. И если вы считаете, что для формирования индивидуальности поэта с современным мироощущением достаточно употребления таких ходячих слов, как маг, диско, поп и т. п., то я крайне сожалею, что до сих пор не оседлал Пегаса и не помчался галопом на Парнас.

Но Таавет был не в состоянии внимательно следить за тем, что говорил редактор, еще меньше мог он выступить в защиту стихов Марре, потому что в голове его пульсировала только одна мысль: он изобличил себя, обнажил перед этими злыми людьми свою душу; он нагнулся, чтобы завязать на ботинке шнурок, который и не думал развязываться, но это позволило ему отстать от своих спутников, дать им время забыть его взволнованный голос, лишить репортера возможности пройтись на его счет, намекнув на раскрытый молодежный журнал, но когда он наконец вновь присоединился к ним, то услышал, как редактор вдруг сказал: «Черт возьми, мне кажется, я должен жениться».