Тоомас Винт: Возвращение [романы, новеллы]

В действительности такое поведение можно расценить как лакейское, ибо искренних чувств или подлинного интереса к другому человеку ты не испытываешь. Но если на чашу весов поставлено твое существование, то какие тут могут быть сомнения! Говорят, будто в местах заключения даже самый гордый и независимый человек начинает в силу обстоятельств вести себя приниженно. В острых политических ситуациях многие меняют свои взгляды, потому что им нечеготерять. А те, кто не меняет, вынуждены прозябать, либо с ними случается кое-что и похуже. Независим тот, кто эту независимость приобрел (отвоевал?), или тот, у кого в запасе имеется какая-то иная возможность.

Если человек в достаточной степени талантлив и в течение шести лет занимался рисованием и живописью, то теоретически ему проще простого добиться успеха. После некоторой работы мысли нетрудно вообразить, что представляет собой картина, которую ждут. В каждом государстве и в каждую эпоху существовали свои требования. Конъюнктура это не какое-либо абстрактное понятие, а вполне конкретная, перемещающаяся во времени и пространстве реальность. Так что при наличии таланта и умения очень просто обмануть как критику и публику, так и возможных покупателей. При желании, конечно.

Однако при всем при том есть одна маленькая загвоздка — а именно: человек, рассуждающий здраво и по-деловому, не так глуп, чтобы выбрать своей профессией искусство. Ибо эта область требует иного склада мышления, иного душевного настроя. Непреодолимого желания выразить себя через искусство. Загвоздка эта не единственная. После долгого и многотрудного периода поисков и жизни впроголодь этот «чокнутый» художник внезапно обнаруживает, что он все же обычный человек и мог бы вести себя как подавляющее большинство. Он делает первую робкую попытку написать картину, которую ждут, и вот чудо: ему сопутствует успех, затем, уже сознательно, он пишет вторую картину, и критика в восторге: он нашел себя! Теперь и сам художник начинает с благоговением думать: наконец-то я нашел себя. Критиков и людей, так или иначе причастных по долгу службы к искусству, нельзя назвать чокнутыми, они подчиняются не чувствам, а разуму и знают, чего хотеть.

И вот нынешним утром для Леопольда настало время взглянуть в глаза своим картинам. Уже поздно что-то подправить, изменить цветовую гамму, наложив слой прозрачной краски, добавить кое-какие нюансы. Да нет, не поздно… в запасе у него еще несколько часов, он успеет что-то сделать… любую картину можно шлифовать до бесконечности (придать ей запах пота или окончательно испортить), но когда-нибудь должен наступить предел, необходимо вовремя поставить точку, вчера вечером Леопольд решил: довольно. Картины завершены, вскоре он возьмет их под мышку и потащит в центр города на весеннюю выставку, чтобы представить на суд жюри. Избегая смотреть на свои творения, он подходит к табуретке, где лежат палитра, тюбики с красками и несколько кистей, берет одну из них и озабоченно смотрит на нее. Кисть облезла и скорее походит на маленькую щетку с длинной ручкой, затем Леопольд сортирует и остальные кисти, стоящие в литровой банке, лицо его становится еще более озабоченным.

У стены стоят рядом две картины, Леопольд садится перед ними, закуривает и думает о том, что в последние месяцы тратил почти все свое свободное от работы время на то, чтобы написать их. Ему хочется верить, что их возьмут на выставку, однако одного его желания недостаточно. Он ни в чем не уверен. Все внутри сжимается от леденящего страха, когда он думает о том, что, очевидно, это его лучшие работы.

Чтобы прогнать эти мысли, он берет с подоконника книжку о Максе Эрнсте и листает ее, он не видел творений Эрнста в оригинале, репродукции не передают чуда, да и есть ли оно в этих картинах, разгадать невозможно. Искусство складывается из огромного (бесчисленного?) количества произведений, среди них есть хорошие, и плохие, и такие, которые оставляют тебя равнодушным. Почему-то этих последних подавляющее большинство. Все в них красиво, гармонично, однако никакого переживания не возникает. Зато хорошая картина восхищает с первого мгновения, ты зачарованно любуешься целым, затем подмечаешь нюансы, цветовую гамму, ты околдован единством микромира, заключенного в этой картине, а затем тебя охватывает печаль. Вероятно, каждый уважающий себя художник испытывает грусть, стоя перед хорошей картиной; и хотя он себе в этом не признается, где-то в подсознании его волей-неволей начинает грызть зависть, хорошая зависть: почему он может, а я не могу; весь его творческий путь внезапно кажется ему бесплодным, и вот тут, подобно вспышке, его осеняет: погодите, я вам еще покажу! И вот, в порыве творческого запала, он спешит в ателье, ему не терпится взять в руки кисть, в голове проносятся фантастические идеи… Глядя же на плохую картину, испытываешь приятное чувство превосходства, порой негодуешь, когда она вызывает у публики непонятное оживление, порой сочувствуешь, как сочувствуют больному, увечному человеку, которому невозможно помочь.