Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Ему следовало позвать Пальма к себе, нечего было обращать внимание на усталость друга, с грустью размышлял редактор. Его пугало, что он должен вернуться в многоэтажный дом-башню, который он называет своим домом, и увидеть там, под вешалкой, коричневый чемодан, где хранятся его многолетние мечты и надежды. Он не хотел больше обнадеживать себя сказками… Он понял, что должен на этот раз сделать, и быстрым шагом направился обратно, миновал ресторан, где подвыпившая веселая компания все еще горланила свои песни, зашел в один из четырехэтажных домов, позвонил на втором этаже в дверь и, когда ему открыли, умоляюще произнес:

— Ты не сердишься, что я делаю сейчас то, чего не должен был бы делать?

Брюнетка в желтом халате, с длинными прямыми волосами, чье монгольского типа, со слегка выступающими скулами лицо не отразило никаких эмоций, сказала:

— Заходи, раз пришел.

— Почему ты не скажешь мне того, что я больше всего хотел бы сейчас услышать, — произнес редактор, разглядывая равнодушное лицо женщины.

— Что я должна сказать? — спросила женщина. — Ты прекрасно знаешь, что я больше всего на свете ненавижу пьяных мужчин, а от тебя разит так, что…

— Ты же знаешь, я бы не пришел, если бы…

— Я знаю, — жестко ответила женщина, — ты не можешь оставаться в своей башне, боишься, что перелезешь через балкон и свалишься, я знаю, что ты боишься спать один в темной комнате, и я знаю, что тебе непременно надо с кем-то поговорить…

Редактор не сказал больше ни слова, вошел в переднюю, достал из стенного шкафа вешалку, повесил пальто, положил шапку на полку, снял туфли, прошел в комнату и сел на тахту, застланную простынями в цветочек и розовым атласным одеялом. «Надо было сказать Пальму, что я его жду», — снова подумал он, однако это не заглушило внезапной обиды, вызванной словами женщины.

— Ну так где же вы пьянствовали с этим телерепортером? — спросила женщина, стоя в дверях и скрестив на груди руки, и редактор уловил в ее голосе презрение.

— Мы были на банкете в честь Марре Вярихейн, сказал редактор, и у него появилась надежда, что женщина спросит о чем-то, поинтересуется, как прошел банкет, как… Впрочем, он и сам не знал, на что надеялся, ему хотелось услышать что-то из уст женщины… Но что, он и сам не знал…

— Ты же знаешь, что меня не интересуют ни твои Вярихейны, ни банкеты, ты прекрасно знаешь, что меня интересует лишь одно — чтобы я могла…

— Чтобы ты могла смотаться из этого города, — с глухим раздражением прервал ее редактор. — Чтобы ты могла весной сунуть в руки своим дорогим деткам аттестаты зрелости и сказать: перед вами открыты все дороги, точно так же, как и передо мной, а теперь поедем в столицу, где можно ходить на концерты, выставки, в театры, в зоопарк, универмаг, варьете и черт знает еще куда…

— Да, мне намного больше нравятся павианы, нежели пьяные мужчины, поэтому я с большим удовольствием ходила бы в зоопарк, но если ты хочешь вылить на меня свою желчь, то лучше мотай обратно в свою башню.

— Послушай, Лулль, — примирительно сказал редактор, и хотя он терпеть не мог, когда Лууле называли сокращенно Лулль, он сам назвал ее сейчас этим нравящимся ей именем, после чего почувствовал к себе еще большее отвращение, но ему не хотелось оставаться одному, в тысячу раз легче было стерпеть глупые придирки, чем одиночество… Ему хотелось, чтобы женщина подошла к нему, обхватила руками его голову, стала бы ободрять и утешать… Однако он знал, что этого не произойдет, и внезапно ему показалось, что он потерял все, что до сих пор удерживало его на поверхности, что он превратился в жалкое подобие человека, вымаливающего сочувствие.

— Иди, помоги мне, — сказала женщина. Редактор встал и помог разложить кресло-кровать. — И учти, я в последний раз пускаю тебяв квартиру пьяного.

— Знаешь, со мной последнее время творится что-то странное, — попробовал было начать разговор редактор, но женщина стелила простыни. Спина ее была непроницаема, и все слова отскакивали от нее. «Я должен поговорить с ней», — стучало в голове редактора, но он не знал о чем.

Зато женщина знала. Она завернула край простыни на одеяло, села на тахту и устало произнесла:

— Послушай, Пеэтер Вяли, я знаю тебя почти два года, я спала с тобой, когда-то мне даже казалось, что я люблю тебя, но за все это время я не слышала от тебя ничего, кроме беспрестанного: я, я, я, я… И вечно с тобой что-то не так, то ты должен напиться, то пребываешь в растрепанных чувствах… А ты подумал когда-нибудь о том, что и у меня есть свое маленькое «я», которое, может быть, хочет вырваться отсюда, и чем дальше и скорее, тем лучше.