Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

— Пожалуй, все же кофе, — растягивая слова, произнес репортер и подумал, что попросит также стаканчик спиртного, однако не попросил.

— Пока я тут хозяйничаю, посидите и послушайте музыку, — предложила хозяйка, и репортера провели в другую комнату, где его чуть ли не силком усадили на диван.

— Что бы вы хотели послушать? — любезно спросила хозяйка, включая проигрыватель.

— Я с удовольствием послушал бы Вивальди, — сказал репортер, но, увидев, что Хилле в затруднении и что среди пластинок нет ни одной, где обложка была бы поскромнее, добавил, что вообще-то ему все равно.

— Тогда я поставлю «АББУ», это одна из их последних пластинок, — сразу же оживилась Хилле.

Черт, о чем же хотела говорить со мной эта дамочка, подумал репортер, оставшись один. Странно. Очевидно, какая-нибудь интрига в связи с телепередачей — кого-то не хотят пускать в эфир, а кого-то хотят. У Оскара свои планы, у этой дамы свои, а я, бедняжка, должен расхлебывать эту кашу… Но я дал себе слово позвонить утром режиссеру, так что никакого балагана с репортажем не будет, а если что и будет, так только серьезная проблемная передача, и пусть тогда все эти Оскары видят.

— Какой чудесный был вечер, почему вы так рано ушли? — спросила Хилле под аккомпанемент «Dancing Queen», расставляя на золотистых салфетках чашечки и рюмки.

Выходит, и выпить дадут, улыбнулся про себя репортер, и сказал:

— Надо было кое-что упорядочить, позвонить режиссеру и прочее.

— Тогда конечно… — понимающе кивнула Хилле. — Вы джин пьете? У меня должна быть где-то бутылка английского джина… — И она открыла одну из дверц секционного шкафа.

— С превеликим удовольствием, — обрадовался репортер.

— Итак, устроим себе приятный вечер, — улыбнулась Хилле и налила в чашечки кофе.

«По-моему, сейчас глубокая ночь», — усмехнулся про себя репортер и поднял рюмку.

— За встречу, — предложила Хилле.

— За встречу, — отозвался репортер.

— Вы не знаете точно, отчего умер актер Куритамм, говорят, от цирроза печени? — спросила Хилле, откидываясь на спинку дивана и поглядывая на него из-под опущенных ресниц.

Ого! Неужели именно это она и хотела спросить у меня… И репортер почувствовал, как на скулах у него заходили желваки. — Нет, у него было больное сердце, — коротко ответил он и, чтобы переменить тему разговора, поинтересовался, о чем хотела поговорить с ним женщина.

— Знаете ли… у меня тут несколько тетрадок стихов… может, взглянете… — нерешительно произнесла Хилле.

— Не знаю, смогу ли сейчас…

— Разумеется, разумеется… мы еще успеем, — поспешно сказала Хилле, репортер налил себе джину, выпил и мрачно подумал, что только этого еще не хватало.

— Но почему вы такой серьезный, улыбнитесь же, мне так нравится, как вы улыбаетесь в конце каждой передачи… Когда я увидела вас сегодня на открытии выставки, мне показалось, будто мы с вами старые знакомые. — Она закрыла лицо рукой, словно пытаясь скрыть появившееся на нем выражение восторга, а может, это движение означало, что она все еще не верит, что беседует с репортером. — Знаете, я просто не могу поверить, что вы здесь, — спустя какое-то время сказала женщина.

Репортер снова налил себе джину. Похоже, я пришел сюда для того, чтобы, развесив уши, выслушивать комплименты, и скоро у меня от них начнет звенеть в ушах, с горечью подумал репортер. Дешевое кокетство… Он презирал себя за это. Выпив, он стал говорить, слова текли сами собой, неожиданно он ощутил необъяснимое наслаждение, что может излить душу, и тогда он начал свою исповедь:

— Вы принимаете меня за кого-то другого, на самом деле я просто неудачник, который никогда не достигнет того, чего хочет, и единственно лишь из-за своей неумелости. Когда я делаю передачу, то каждый раз замышляю нечто грандиозное, сильное, такое, что заставило бы людей призадуматься, взглянуть на жизнь по-иному, я стремлюсь любой ценой сделать хорошую передачу, но когда заканчиваю ее, то от первоначального замысла ничего не остается, один лишь пшик, и в этом повинен только я сам, я не в состоянии подчинить себе зрителя, не в состоянии внушить ему свои мысли, я не справляюсь с этой работой…

— Ну что вы… — сказала женщина, и это его еще больше взвинтило:

— Все, что вы видите на экране — не что иное, как плохая пьеса, которую пытается сыграть бездарный актер, и я действительно от всего этого бесконечно устал, мне хотелось бы жить в лесу, быть лесником, любить деревья и зверей, заботиться о них, бродить среди елей, по зеленому лугу, смотреть на облака, на заход солнца, слушать пение птиц и шелест листвы… И поэтому я не способен заниматься той работой, какой занимаюсь сейчас, и то, что я говорю людям, — чистой воды обман, но больше всего я обманываю самого себя, твердя перед каждой передачей, что на этот раз она будет удачней, станет событием, но ничего не получается… Вновь и вновь ничего не получается, при всем при том я жалкий трус, который не решается положить на стол заявление об уходе, я боюсь даже того, что меня начнут уговаривать, а у меня нет ни одной веской причины возразить им, ибо вряд ли кто поймет мою мечту о счастье где-то в глухой деревне, среди тянущихся к небу деревьев… Тогда мне придется забрать назад свое заявление, и я лишусь даже той утешительной мысли, что в один прекрасный день оставлю профессию репортера… И самообман продолжается; я живу с женой, которую давно уже не люблю, с ребенком, который избалован настолько, что мне грустно на него смотреть, я живу в квартире, где нет ни одной вещи, к которой я был бы привязан, я провожу большую часть дня на студии, куда не проникает дневной свет и… — Репортер внезапно умолк, Хилле села подле него и нежно погладила по голове.