Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

— Понятно, — немного помолчав, сказала Важенка. — Поживешь пока у меня! Поехали отсюда, а?

Собирать вещи Тата убегала наверх уже повеселевшей. На лестнице остервенело боксировала воздух: кусок дерьма ты, а не дизайнер! извращенец вонючий! Важенка покачала головой, вызвала такси с городского телефона и сначала хотела убрать остатки ужина, вымыть посуду, но затем решила все оставить как есть. Злорадно разглядывала салфетку, засыпанную крошками от печенья, захватанное стекло с остатками вина, переполненную пепельницу.

Она не услышала, как тихо щелкнул входной замок, из-за треска камина, из-за Пугачевой в кассетнике: “…деревеньки, купола, и метель белым-бела, отрешенно закружила…” [4] “Как тревожен этот путь”, стихи И. Резника, музыка А. Пугачевой. . И спичка громко летит по коробку. Важенка, прикурив, помахала ею и сквозь ядовитый тонкий дымок наконец заметила хозяина.

Да, он был ненормально красив. Распахнутый кожаный плащ чуть не до пят, ковбойские сапоги, руки в карманах. Светлое длинное каре, подбородок чуть выдавался вперед. На его красиво очерченный рот почему-то было больно смотреть.

— Ты настоящая? — его глаза смеялись.

Тогда в приступе какого-то вдохновения Важенка приблизилась к нему, лихо, как Спица, передвинула зубами сигарету в уголок рта. Смотри! Щипнула его у обшлага рукава, закрутила немного кожу.

Дизайнер заорал, Важенка рассмеялась — все наяву, детка! — спокойно повернулась обратно к камину. Веничком подмела пол у огня, перетаскала к раковине всю посуду, краем глаза наблюдала за ним. Потом, изящно собрав вместе концы салфетки, притащила этот узел на кухню, где он открывал бутылку виски, привезенную с собой. Закатала рукава, принялась мыть посуду, мелодично мурлыча:

После второй строчки Важенка услышала, как он помогает ей, прищелкивая пальцами ритм на манер кастаньет. Сдерживая смех, продолжила:

В конце взяла очень высоко и лажанула. Смутилась, но Краев голосом точным и несильным подхватил:

Дальше, резко повернувшись друг к другу, заорали оба чисто и высоко:

Важенка сжала деревянную хохломскую ложку, как микрофон, и красиво докричала в нее:

Он огляделся и схватил шумовку. Допели до конца куплета, уже играя, выставляясь, танцуя:

Краев взял ее за руку, и они поклонились газовой плите. Смеялись безостановочно, пока он наливал виски в бокал. Не предложив Важенке, выпил почти залпом. Потом вдруг шагнул к ней вплотную, заслонив весь свет. Прижал свои губы к ее губам, раздвинул их насильно и влил ей последний глоток.

Доцеловал, когда проглотила. Бежим, тихо прошептал на ухо. Да куда же? — упиралась, смеялась она, когда он волок ее вверх по лестнице. Из детской на шум вышла удивленная Тата — что происходит?

— Тата, сейчас, подожди! — он протащил хохочущую Важенку мимо.

Дверь кабинета захлопнулась на защелку. Он еще раз приложился к бутылке, пил, как воду, потом повторил трюк с последним огромным глотком. Она приняла его уже с восторгом.

Тата долго стучала, тарабанила, ломилась, но это еще больше заводило их. Когда она обреченно билась в дверь, они вдруг встроились в ритм этих ударов. Только острое желание не останавливаться, все остальные чувства Важенки смела какая-то чертова сила, обрушила даже чувство пространства. В темноте кабинета она ощущала себя с накрепко завязанными глазами. Не понимала, куда он ее прислонил, где кончаются ее руки и начинаются его, заплелись ногами, запутались волосами, проросла ртом в его ключицу.

Где-то в глубине Важенки родилось: а вдруг? Слова свернулись в животе теплым моточком. Чахлым прессом и здравым смыслом она старалась сдержать эту неуклюжую фантазию, но потом серпантин букв раскрутился и полетел — а вдруг, а вдруг, а вдруг… Они носились внутри, как паровозик в детской железной дороге, толкали сердце — а вдруг, а вдруг, — по винтовым рельсам взлетали в голову, били чечетку в мозгу под какой-то пиратский мотивчик, меняли цвет, щекотали нервы. Искры во все стороны. А вдруг?

“Змей” был искушен и артистичен. С ним грех превратился в театр.

Как сладко быть гадиной, задыхалась Важенка.