Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

На тополиных ногах вышла ко времени.

Он стоял посреди февраля в отличном кремовом пальто с букетом темных роз, в шарфе, просто так перекинутом вокруг шеи. Цвета марсала. Его было видно сразу и отовсюду. Оборачивались прохожие. Приближаясь, вспомнила, как качает бедрами Лара, как вздергивает свой веснушчатый нос. Под полушубком белый свитер в косах с высоким воротом, белые сапоги. Пела про себя одну гордую песню — чего ты смеешься? ты же знаешь, я так всегда! — чтобы походка как будто под музыку. Когда он обнял ее, носом угодила в розы, в его одеколон, запах новой жизни. Кажется, он называется “One Man Show”, или это туалетная вода такая. Его шарф немного кололся, и какой-то розовый шип уколол палец. Кто-то рядом произнес: “Костолевский, видела? Кино снимают, наверное”. Чтобы остановить кровь, он взял ее палец в рот, она думала — любовь.

Тата на ковре облокотилась о диван. Некрасиво заплакала, вспомнив, что от того блеска ее отделяет меньше двух месяцев, а вот… Какая боль, она не сумела ни увести его, ни толком влюбить. После двух невозможных недель букетов, ресторанов, гостиниц, дискотек — они ездили в Новгород и Суздаль — он поселил ее на даче, пока зима. Приезжал раз в неделю. Был ласков лишь в первые мгновения, потом морщился, все эти жесты нелюбви, стряхивал ее руки, а после постели делался невыносим. Небритый уезжал с рассветом.

Трещали поленья в камине, всхлипывала маленькая, бестолковая, очень красивая девочка. Пол перед ними и часть ковра были засыпаны каминным сором и пеплом. Тата, поджав колени к груди, безостановочно лила слезы. На ногах вязаные носки со смешными помпонами, наверное, еще со школы.

— Я не знаю, что мне делать, — страдальчески так.

— Я балдею, — злобно сказала Важенка. — Почему ты никогда не оставляешь себе себя в этих любовях нечеловеческих? Зачем перетекаешь полностью в другого, всегда принимаешь его форму, ждешь, что твоя жизнь поменяется за счет него, деньги, шмотки, блатная работа. Ты спрашиваешь, что делать. Взять себя в руки, по меньшей мере. Успокоиться. Почему нельзя быть на равных? Ну и что, что он великий дизайнер и зашибись какой красоты. Ты себя-то знаешь? Видела? Ты лучше всех! Это правда.

Тата подняла голову. В длинной капле на носу отблеск огня.

— Ты бьешься об него своим хвостом русалочьим, своей башкой русой и ноешь, что он тебя не впускает в сердце, в душу. Думаешь, если он тебя впустит, то сразу все хорошо будет? Не будет! Пока ты в таком состоянии, тебе нечего ему дать, ты только хочешь отнять, паразит на его дереве, повилика какая-то. Он это даже не умом понимает, а задницей. Потому и нет тебе входа.

— Ты права, права. Он теперь долго не приедет, вчера был. Я высплюсь, приду в себя. Я же веселая, спокойная, мне все пофиг, — бормотала Тата, натягивая длинный свитер на колени. — Я поменяюсь, поменяюсь, я смогу.

— Тата, понимаешь, но главное не это, — Важенка помолчала. — Он никогда, слышишь, никогда не уйдет от жены. Тем более если там деньги тестя. Как божий день это. Ты что, согласна на все вот это вот?

Важенка очертила рукой большой круг. Тата проследила за ее ладонью и покачала головой. И снова слезы, большие слезы. Оказалось, что она попросила Важенку приехать, так как раздавлена вчерашним происшествием. Вечером нежданно он ввалился пьяным с композитором Пановым — ты знаешь Панова? ну вот! — вернее, с его братом, еще с ними была женщина этого брата композитора Панова. Очень большая. Много пили, потом сауна, и в сауне тоже пили. Было невесело, но он был рядом, и Тата подыгрывала как могла, делала вид, что все замечательно — и еда, и брат композитора, и женщина-гренадер. А потом в бассейне — ну как бассейн, купель там — он полез к Тате прямо в воде. Заставил ее, развел на секс, а брат со своей бабой соответственно… тут же, в бассейне, который купель. А потом брат композитора куда-то делся, может быть, даже за водкой пошел, а Женя подплыл к его женщине и продолжил уже с ней. Когда брат вернулся, они переместились на огромный топчан рядом с купелью, сексодром такой, и там уже.

— А ты? — спросила потрясенная Важенка.

— А что я… Я осталась в купели, сопли мотала там одна, а брат этот долбаный подошел к ним вплотную и стал… — Тата преувеличенным жестом показала, как брат композитора мастурбировал. — Я всю ночь проплакала, а когда утром стала Женю упрекать, он, знаешь, так засмеялся самодовольно: “Я просто ему доказал, что она прошмандовка, ведь он хотел на ней жениться”. А потом зевнул во весь рот и велел мне съезжать с дачи в конце месяца. Я ему: куда съезжать, Женечка? А он: в общагу, к Поспелову, не колышет.