Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

— Понимаю, понимаю, конечно понимаю.

— И еще кое-что. Видите ли, тут жена моя. Да что я вам толкую? Одно слово — женщина. — Управитель заглянул батраку прямо в глаза: — Женщина, а вы умный человек. Вижу, вы меня понимаете. Более толкового и понятливого человека тут не найти.

— Пан управитель, положитесь на меня! Смело можете положиться!

— Вы, Ранинец, человек женатый…

— Тридцать годков, пан управитель, целых тридцать годков.

— Вы человек женатый и всякое пережили.

— Эхе-хе, чего только я не пережил! Право слово, всякое пережил! Всяко бывало!

— Сегодня даже лучше никуда не ходите. Оставайтесь-ка в имении. Тут житницы, у нас еще зерна порядком. Наведайтесь в конюшни, обойдите хлева. И следите за Габчо! Следите за Вишвадером! А заблажит вдруг Онофрей, так и с него глаз не спускайте! Иной раз и слова достаточно, Онофрей вас слушает, я заметил, что слушает. А потребуется — поговорите с ним!

— Так-так! Ей-богу, схожу к нему, пан управитель. Сейчас же схожу к нему поговорю.

— Зачем же так торопиться, Ранинец? Я только к тому, чтоб тут был порядок. Уверенность — это все же уверенность.

— Это уж точно, — согласился Ранинец. — Уверенность — это все же уверенность.

— Значит, я могу на вас положиться.

— Смело можете положиться.

— А что до моей жены…

— Пан управитель, и тут будьте спокойны.

— Не сказать, чтоб она боялась. Она не робкого десятка.

— Смелая женка! Истинно смелая женка, пан управитель! Право слово, посмотрел бы я на того, кто посмел бы ее изобидеть!

— Я не о том. Пан Ранинец, знаю, из здешних ее никто не обидит.

— И думать не думайте, пан управитель! Умная женка. Все ее уважают. И Габчо, и Онофрей тоже. Посмей кто ее обидеть, и Габчо и Онофрей тоже стали бы за нее горой. Честное слово! Поверьте моему честному слову!

— Теперь, знаете, время смутное. Разные ходят слухи. В любую минуту может все измениться, повернуться, перевернуться. Не обязательно даже, чтоб с человеком невесть что и случилось, но всякие разговоры на него действуют, человеку впечатлительному и чуткому что угодно приходит на ум.

— И то сказать, — подтвердил Ранинец. — Пан управитель, в ваших словах великая правда!

— Знаете, иной раз бывает тоскливо. Бывают же такие минуты, правда?

— А как же, бывают.

— Вдруг тоска возьмет.

— Вдруг возьмет, а как же!

— А женщины, они и вовсе впечатлительные. Иной раз и сами не знают, что с ними.

— Пан управитель, согласен с вами. Впечатлительные они. Иной раз и сами не знают, что с ними, не знают, что с ними. Вполне с вами согласен.

— Наведайтесь к ней!

— Наведаюсь. Пан управитель, скажу вам как на духу: я очень уважаю вашу хозяйку. Мы все ее жалуем. С удовольствием к ней наведаюсь. А хотите, могу и поговорить.

— Что ж, можно, лишь бы ей не было скучно. Лишь бы не было ей вечером боязно.

— Понятно, понятно.

— А что касается остального — это строго между нами, только между нами.

— Только между нами. А что остальное?!

— Ну захоти она случайно идти вечером в Церовую — переночевать у родителей, проводите ее!

— Проводить? И проводить даже? Что ж, случись это, и проводить можно.

— А то и не понадобится. Сами увидите, как сложится обстановка.

— Разумно. Уж я-то разберусь в обстановке. Положитесь на меня, пан управитель. Смело можете положиться.

Разумеется, Киринович на сей раз отправлялся в Братиславу не только ради своих служебных обязанностей. Пожалуй, сейчас они не бог весть как и занимали его. Куда больше его волновали события последних дней, к которым он до сих пор не определил своего отношения.

Киринович был человек осмотрительный. В привычной обстановке он умел принимать решения сравнительно быстро, иной раз пускался в дело очертя голову, подгоняя еще и других, но, если речь шла о чем-то серьезном, сложном и запутанном, он пороть горячку не любил, не корчил из себя ни ловкача, ни героя, а трезво обдумывал, что делать, как поступить, не полагался только на собственный разум, а изучал и чужие мнения, и, надо, признать, изучал основательно. Потерянное время не тяготило его, пожалуй, и говорить не стоило о потерянном времени, ибо Киринович, уж если он как следует осмотрелся и извлек для себя полезный урок, всякий раз наверстывал упущенное и догонял, а то и обгонял тех, кто действовал более решительно и быстро.

Положение отнюдь не казалось ему утешительным. Приход немцев его не обрадовал. Он слыхал, что немцы разоружают словацкую армию, некоторые гарнизоны, поговаривали, уже не существуют, но в Банска-Бистрице и в других городах словацкая армия соединилась с партизанами, и народ туда валом валит. Слыхал он и то, что якобы в Бистрице новое правительство, которое объявило немцам войну, и у него уж было созрело решение махнуть туда поразнюхать, да он тут же одумался. Семь раз отмерь, один отрежь! Нет, он все-таки не отправится в Бистрицу на разведку, чтобы там кто-нибудь его поучал: «Ага, товарищ, ты вовремя пожаловал, тут нам каждый кстати, мы и тебя запряжем!» В таких поучениях Киринович не нуждается. Сперва надо узнать, о какой такой «упряжке» идет речь! Когда говорят так и этак, это значит, так или наоборот, но некоторые вещи могут иметь не два оборота, а еще и третий, хотя это и вопреки логике. Но что такое логика? Для чего она, эта логика? Жахнут тебя по башке, вот и конец логике, да хоть бы она и осталась, тумак-то все равно уже при тебе! Прежде осмотрись, а потом и решись! Торопиться нечего, лучше поговорить с человеком, который разбирается в обстановке. В Братиславе такой человек определенно найдется, возможно, там найдутся и многие, что разбираются в обстановке. А пока Кириновичу ясно одно: дела обернулись несколько иначе, чем он полагал. И это злило его. Когда ехал утренним поездом в Братиславу, он был очень зол, свирепел на весь мир. «Все вверх дном! — думал он. — Все перепуталось! Черт дери эту кашу! Ты вот решил, что пришла пора тихой подпольной работы, что все мало-помалу образуется, переменится, а вот на тебе — втерлись сюда немцы и теперь иди добывай винтовку! Добывай винтовку или хватай рогатину, и именно сейчас, когда работы по горло. Правда, с зерном уже вроде управились: часть сбыли, другая сушится в житницах. Да ведь еще остались картофель, табак, а там, глядишь, и кукуруза поспеет. Если мужики по одному, по двое утекут в Бистрицу или еще куда в горы, тут и сбрендить недолго. Ведь не стану же я сам кукурузу ломать?! Или, может, немцев звать на поденщину?! Черт дери, кто мог все так угробить?! Вот тебе и подпольная работа, а следом за ней тихий, мирный переворот! Хватай винтовку и иди, иди бей немцев. Вот ты и бей, коли заварил это и выдумал! Я не клюну на такое геройство, на такую авантюру! Не оставлять же мне имение на произвол, на авось! Я и так делаю, что могу. Да еще и народ сплачиваю. А тот, кто постарался все развалить, пусть теперь и пожинает плоды. Я за это отвечать не намерен. А там кто знает?! Кто знает, как в действительности дела обстоят?! Пожалуй, и правда, нелишне поговорить с человеком умным и сведущим!..»