Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

Рябой петух жалостливо закукарекал.

Имро тем временем подскочил к навозне и вытащил Доминко. Вскорости прибежала Доминкова мать и влепила мальчишке затрещину.

— Паршивец эдакий, только тебя тут не хватало!

Она повела Доминко к дому и все тузила его и хлопала по щекам.

Отец мальчишки храпел в зарослях дурмана, но тут мигом проснулся. Протер глаза и, заметив сынишку, спросил горестно:

— За что же его так?

— Заткни пасть, поганый бездельник! — взорвалась мать Доминко. — Налакался, боров! Ты вот где у меня сидишь!

Доминков отец удивленно мотал головой. — Что с ней стряслось? — спросил он, но ответить было некому.

Петух вновь закукарекал.

Откуда ни возьмись — паренек, загорелый дотемна, на голове — серая потрепанная шляпенка, во рту — соломинка. Он улыбался черными ехидными глазами.

— Бултых булдыга! — заговорил он на непонятном языке. Губы его щелкнули, как клепец, соломинка выпала.

Доминков отец нахмурился. — Кто тебя разберет!

А паренек не переставал улыбаться. — Бултых булдыга. Ну ты и налакался!

— Подыми соломинку да отчаливай!

Паренек поднял соломинку, хотел было сунуть ее в рот, но вдруг заметил конопатого мальчонку. — Поди сюда! — окликнул он его. — И ты там был! Вы учились плавать в навозной жиже.

Мальчик показал ему язык и улепетнул.

И тогда петух запел в третий раз.

Ровно в двенадцать ударил самый большой колокол на новом, пока еще не освященном церовском храме. Мастер поднял руку, словно бы хотел снять шапку, но он снял ее еще утром — день был жаркий — и поэтому сейчас только огладил седую вспотевшую голову и не спеша перекрестился.

— Обед! — прозвучал Штефкин высокий голосок, — Милости просим обедать!

На обед была густая овощная похлебка, копченая грудинка с молодой картошкой и зеленый салат. За едой, да и после еды кое-что выпили, и на мастера навалилась усталость, у него стали слипаться глаза, и, не подымись он вовремя, кто знает, возможно, за столом и задремал бы.

— Что-то меня нынче сморило, — сказал он слабым голосом. — Верно, не надо так объедаться. Имришко, если хочешь, посиди тут еще малость, а я пойду немного вздремну. Приходи к сушильням. Я полежу там. Эдак через полчасика можешь меня разбудить.

Имро сделал вид, будто и ему недосуг, будто он тоже собирается, но на деле рад был, что останется со Штефкой наедине. Он не подстерегал этой минуты, но, уж коль так получилось, был очень доволен.

Однако, как только мастер ушел, Штефка, поднялась, принесла на стол лоханку с горячей водой, подлила туда холодной из белого эмалированного ведра и, поставив его на низкую деревянную скамеечку у дверей, стала мыть посуду.

Имро это слегка покоробило. Он был задет, обижен, может, даже сердился на Штефку. Ничего лучшего не могла придумать? Что это ей вдруг так приспичило? Неужто именно сейчас надо возиться с кастрюлями и тарелками? Разве не могут они хоть минутку спокойно потолковать?

Штефка поймала взгляд Имро и улыбнулась.

— Не гляди на меня так, не то покраснею.

— Ты и так покраснела.

— Я всегда краснею. А если кто на меня долго глядит, я ужасно краснею.

— А ты и сейчас очень покраснела.

— Покраснела, но только немножко. Если бы ты на меня смотрел дольше… Нет, лучше не смотри!

Имро отвернулся и подумал: Штефка строит из себя более робкую, чем есть на самом деле. Интересней хочет казаться, что ли?

А может, осторожничает? Боится, что иначе Имро позволит себе лишнее? Какие глупости! Ему такое и в голову не приходит. Штефка просто комедию разыгрывает. Да ведь порой это дорого обходится. Женщине нечего уж так выставлять свою робость — иного мужчину это может сбить с толку, он решит, что его подзадоривают, и захочет испытать эту робость.

В комнате сновала пчела. Возможно, влетела сюда через двери, когда уходил мастер, а теперь ужасно раздражала и докучала; пчела поминутно осаждала окно — оно было раскрыто, но затянуто сеткой от мух.

— Что ж ты молчишь? — отозвалась опять Штефка.

— А что говорить? Жара несусветная. Пойду-ка и я в холодок лягу, — ответил Имро, но продолжал сидеть.

Штефка сказала:

— Успеешь, времени хватит.

— А хочешь, помогу тебе, — сказал Имро и пододвинул тарелку, к которой она тянулась.

Вместо улыбки Штефка скорчила рожицу, она часто так делала, порой без причины, но обычно давала этим понять, что ни в какие разговоры пускаться не намерена; она сморщила нос и надула губы.

— Да тут всего ничего, — заговорила она чуть погодя, и лицо ее снова похорошело. — С тремя-то тарелками и ложками я и сама управлюсь.