Карел Конрад - Отбой!

Нам не хотелось идти туда.

Каждый из нас мечтал о любви, крепкой, большой, настоящей, о которой можно все время вспоминать, когда будешь на фронте; мы избегали наслаждения без любви.

В шикарном кафе «Корсо» часто сидела на редкость красивая молодая итальянка, обычно в компании пожилых мужчин. Мы безмолвно обожали ее издалека. Очарованные прелестью этой девушки, мы с глубокой горечью ощущали себя пасынками судьбы, одетыми в уродливую форменную одежду. Никто не полюбит нас, никто!

Мы прозвали ее «Моной Лизой», и, уверяю вас, это не было преувеличением. Она была даже более хрупка и красива. Благодаря ей, нам однажды удалось справиться с искушением. Мы уже миновали венерический профилакторий Красного Креста, расположенный у входа в грандиозный публичный дом «Европа», уже поднимались во второй этаж этого дома, когда Пепичек вдруг воскликнул:

— Пойдем к «Моне Лизе»!

Этот призыв был так неодолим, так настоятелен! И нам стало стыдно, мы смутились, услышав имя той, которую мы боготворили. Девицы в ночных рубашках, услышав шум, уже выбежали в коридор, а мы повернулись и помчались к кафе «Корсо».

Она была там и слегка улыбнулась нам. Были ли ей приятны наши обожающие взгляды?

С тех пор я не видел женщины красивее, ни у одной не было такого изумительного сияющего лица… «Мону Лизу» расстреляли. Говорили, что она была шпионкой или общалась с опасными шпионами. Кто знает! Невозможно было представить себе ее казнь, момент, когда пули впились в ее прекрасное тело, пронзили ее голову.

Когда речь заходит о жертвах войны, мне всегда вспоминается и эта итальянка. Сейчас она кажется мне еще прекраснее. Я мысленно вижу грациозные движения ее рук, поправляющих прическу, ее стройное трепетное тело… А еще вспоминается мне совсем юный сербский солдатик, бежавший из лагеря военнопленных. Полевые жандармы поймали его и жестоко избили. Полуодетый, босой, он лежал около перрона загребского вокзала, и кровь текла ручейками, весь снег кругом был обагрен ею. Юноше, наверное, было не больше шестнадцати лет.

Да и «Мона Лиза» была не старше.

Среди чешских вольноопределяющихся ходила по рукам серия детективных книжонок, на обложке которых была изображена тюремная решетка или мрачная, закутанная в плащ фигура, готовящаяся нанести удар кинжалом. Наивные и смешные истории, которые в наши годы читаешь с улыбкой, но и с увлечением, хотя заранее знаешь, что все это совершеннейший вздор.

Но подчас нас не увлекали даже эти книжки. Нами овладевало гнетущее настроение, ощущение того, что жизнь наша сгублена и мы — пропащие люди. Молодой организм протестовал, он не поддавался пессимизму, но сознание было подавлено этой мыслью, точно недугом. Это был не сплин, не обломовщина, а какое-то подсознательное предчувствие беды, смутная тревога. У нас сейчас самый цветущий возраст, но годы сосут нас, как вампиры, и кровь все убывает, точно свет после захода солнца… Все для нас потеряно, вытянули мы у судьбы несчастливый жребий, не быть добру, если даже вернемся домой невредимыми. Так стоит ли жить, если мы все равно обречены?

Эти мысли одолевали нас.

Юность склонна к таким размышлениям, она воспринимает их всерьез. Мы быстро возмужали — так за одну теплую ночь вдруг распускается бутон, — мы теперь совсем иные, мы изменились за несколько месяцев, потребовавших от нас напряжения всех душевных сил. Томленья юности уже не вернутся, думали мы. Но когда нашлась минутка, чтобы заглянуть внутрь самих себя, каким-то чудом оказалось, что эти томления еще живы в нас, несмотря на то, что вокруг взрослые суровые люди и еще более суровая действительность. Это было даже смешно: словно взрослый мужчина все еще упорно носит детские штанишки.

Теорию о крушении нашего поколения укрепляло еще одно суеверие: кто-то из нас слышал или читал, что первая книжка, которую прочтет человек, накладывает неизгладимый отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Первой книгой, которую мы прочли — так уверял каждый из нас, — был «Робинзон Крузо» — повесть о человеке, потерпевшем крушение и всю жизнь прожившем в одиночестве. Без женщины!

Эта тревожная мысль зрела в душе, как болезненный нарыв, не давая нам покоя долгие дни. Многим из нас уже исполнилось восемнадцать лет. Томления юности увядали, не успев расцвести. Но иной раз, в дождливые дни, они вдруг оживали, требуя свою долю душевных сил и крови сердца, ту долю, что у них отняла война. Словно бы без этих томлений невозможно созревание. Нам было понятно что они носят преходящий, возрастной характер. И все-таки мы томились, и это иной раз было даже мучительнее, чем самая мрачная действительность.