Карел Конрад - Отбой!

Это якобы за то, что Пепичек зашел в трактир, хотя до него все заходили туда выпить содовой воды.

Губачек продолжал придерживаться замедленного темпа на учениях. Как ни гоняли его по плацу, все зря: он не выполнял как надо ни одного артикула; унтер-офицеры уже почти привыкли к его вялым поворотам и неуверенным движениям с винтовкой. Он вечно отставал от строя и догонял нас только на остановке или после команды «вольно». Унтерам, подающим команду, приходилось постоянно повторять ее для него, то и дело меняя интонацию, точно иглы в граммофоне, а от этого, при здешней жаре, они начинали хрипеть. В конце концов, победителем все-таки оказывался Пепичек: он опускался на землю и прижимал руку к груди, разевая рот, как рыба, вытащенная из воды. Делал он это так натурально и артистически, всячески обыгрывая свое полуобморочное состояние, из которого его не в силах были вывести никакие проклятия и ругательства, что с нашей шеренги уже перестали взыскивать за Губачека, его просто убирали из строя и велели стоять где-нибудь в сторонке.

Все-таки он не сделался строевиком и выиграл свою битву против солдафонов. И откуда только бралось в этаком заморыше такое изумительное упорство и сила духа? Вот он свесил свою крупную голову, этот реостат мощного сопротивления, безупречно работающий против войны. Сейчас реостат перегрелся от напряжения и горячего воздуха. Губачек сжался, словно ожидая удара. Унтеры ругаются, стоя над ним. Не в силах держаться на ногах, Пепичек опустился на землю, но реостат еще действует, он включен на предельную нагрузку.

Унтеры наконец разрешили нашей шеренге отдохнуть в укромном местечке.

— Мать твою так!..

Сегодня унтеры особенно злы: кто-то украл солонину из цейхгауза. Унтеры обязаны следить за всем, что делается в училище, и начальство возложило ответственность за кражу на них. Цейхгауз находится в полуподвале в конце двора, окна забраны решеткой, однако и замок и решетка остались в целости.

Фокус объяснялся просто. Окорок висел под потолком, его легко можно было притянуть железным крючком к окну и по частям резать через решетку. Пепичек втолковал это вольноопределяющемуся Калику, который не замедлил с успехом воспользоваться его советом. У него нашелся ряд последователей, и вскоре от окорока остались одни веревочки.

Жаль, что нельзя написать об этой проделке Эмануэлю. Вот посмеялся бы наш друг!

Кстати, после Эмануэля нам досталось печальное наследство — бесконечные визиты ребят, подхвативших венерическую болезнь. Раньше Эмануэль пользовал их при нас, и Пепичек запомнил все его советы. Теперь, по примеру Эмануэля, он отбарабанивает их наизусть, не давая пришедшему раскрыть рот, и заключает шутливой сентенцией для успокоения больного.

— Ну, разумеется, уважаемый пациент был столь неосторожен, что, судя по его рассказу и другим признакам, мочился против ветра. А здесь такие сильные ветры! Ай-ай! Бора. Ну, ничего, все это быстро пройдет, и следа не останется. Это же почти и не болезнь, приятель, так, неприятный пустячок.

Мы не любили выслушивать рассказы о любовных похождениях товарищей. Хвастовство их, признаться, было так же противно, как и поведение в кондитерской, где они толпой обступали прилавок и поедали одно пирожное за другим, причем каждый, пользуясь толчеей и давкой, платил едва ли пятую часть того, что с него причиталось. Бедная булочница Милица в отчаянии металась за прилавком.

В следующий раз ребята шли в другую кондитерскую, но чаще других навещали хорошенькую Милицу. Добродушный верзила Станквиц, которому она в слезах перечисляла свои убытки, был так взволнован и возмущен, что пригрозил ребятам доносом. Вечером, как бы в утешение ей, он запел своим приятным голосом нежную песенку:

Пусть и тебе спокойно спится в земле сырой, Иосип Станквиц. Он был убит восемь месяцев спустя в бою под Вал Сугано. Да будет земля пухом и вам, Баурж, Содомка, Гребенец, Форжт, Пульхарт, Мареш, Каднер, Фанта, Чижек, Горноф, Крешль, Лодрант, Сайнер, Ирасек! Да, немало наших парней пало на поле доблести и славы. Парней, так и не познавших многих человеческих радостей. Даже прелесть красоты мы еще не постигли по-настоящему и не знали благоуханного упоения любви. Мы только грезили о ней. Она казалась нам пленительной жар-птицей, неуловимой, вечной, не дающейся в руки.

А верзила Станквиц был еще девственником.

Мы не провожали женщин жадным взглядом, скорее с грустью глядели на них. С грустью и ощущением обреченности. Сознавая свою горькую судьбу, мы испытывали чувство неполноценности. Каждый день с замиранием сердца вспоминали мы свои школьные романы, поцелуй, сорванный где-нибудь в госпитальном саду или на лесной опушке, вспоминали обо всем этом как о прекрасных, уже неповторимых днях. Все наши мысли о доме были пронизаны такими воспоминаниями, легкими и пьянящими, как запах духов за кулисами театра. Нас не интересовали рассказы тех вольноопределяющихся, кто по субботам, спесиво вскинув голову, отправлялся в здешние публичные дома, где, говорят, все обито красным плюшем, потому что на нем незаметен пролитый вермут…