Ольга Гладышева - Оползень

— Неужели два месяца по такому морозу?

— А что особенного? Больше тысячи верст, мороз — сорок; харчи — чай кирпичный и сухари. Провиант подкупить просто негде. Конечно, холодновато и голодновато, зато господа политические впервые имеют возможность ознакомиться со страной, для которой они столь горячо желают «свободы». Они, я чаю, до этого ни страны, ни тем более народа русского вовсе не знали и не ведали, мужика, например, только с этапа видывали. Больше ведь по заграницам: Сен-Жюст да фратерните! Все-то их корни во французских книжках! Вообразили, сидя там, в Женевах да Лондонах, что мужику нашему эгалите ихняя нужна. Ему хлеб нужен и крепкая царская власть. Всё! Манифест пятого года был просто глупостью, на которую государя наталкивали враги народа. Слава богу, венценосец вовремя опомнился. Но манифестом уже раздразнил. Пена пошла пениться! Нельзя даже намека на послабу давать. Вредно-с!

Проплывали за окнами белые снега, таились безлюдные пространства, утома и печаль зимней природы. Утесистые нависшие стены то ненадолго отступали от дороги, то, словно опомнившись, стискивали ее в каменных объятьях. Иногда на их неприступных вершинах можно было разглядеть сосны, которые свешивались вниз, будто травка с берега. Горы желтые, изъеденные веками, как протлевшее дерево; горы белые, горы серые, горы полосатые; то словно литые целиком, то слоистые. Местами их крючило, крошило, иззубривало вершины, — ну, и силы же тут орудовали!

Лирин, постанывая, громко глотал чай, Александр Николаевич глядел в окно, испытывая скуку от суровых пейзажей, от соседа и его разговоров, от того, что опять хотелось коньяку и неприлично было начинать пить с утра.

«Стоит собраться двоим русским, сейчас вцепятся говорить о политике. Что этому жандарму до России и что он под ней подразумевает? Ее именем вершат и войны, и расстрелы, и всякий грабеж… А не могут совсем не считаться с чернотой-то? — неожиданно подумал он. — Храбрятся, конечно, но как-то лишнего от храбрости привизгивают… А ведь это, пожалуй, плохо?.. Стоит государству покачнуться, внутренние последствия будут страшны. Клубки совьются невообразимые! Неужели это обязательная цена прогресса?»

После благовещенского захолустья Екатеринбург показался роскошным городом. Искрящиеся от инея пышные деревья на бульварах сливались в стройную узорчатую перспективу. На катке, устроенном на озере и украшенном гирляндами цветных флажков, с утра играл оркестр. Из дверей кофеен и съестных лавок вместе с клубами пара вырывались теплые запахи кофе и прочих колониальных товаров. За витринами, закиданными морозом, угадывались баснословные выставки ювелирных изделий. Извозчик, румянясь не только щеками, но и носом, широко, добродушно улыбался, подтыкая под ноги Лирину и Александру Николаевичу одеяло на собачьем меху.

С вокзала ехали вместе.

— Что мне нравится в Екатеринбурге, — заметил Александр Николаевич, позевывая, — это крыши, окрашенные под малахит. Видите, виднеется из-под снега? Нигде больше не встретишь такой чудесный синевато-зеленый цвет.

— Да, — согласился Лирин, — богатый город. Много тут кое-чего скоплено. Все изумруд гранят, — посмеиваясь, кивнул он на гранильные мастерские. — В громадных количествах. Но самое забавное, что весь этот изумруд краденый. Ведь по договоренности все изумрудные копи отданы на откуп французской компании, и законно ни один камешек не может поступить на вольный рынок. И тем не менее весь город продает, покупает, подделывает, подкрашивает, опять продает, коллекционирует.

Оба засмеялись.

— Ну, что, в «Русь»?

— Давайте.

Швейцар поспешно распахнул перед ними дверь.

Ушки шапочки Кася обмотала вокруг шеи и завязала сзади узлом. Дыхание перехватывало от мороза, и не было уже красоты ни в тихо слетающем с деревьев густом инее, ни в толстых, подрагивающих ляжками рысаках, ни в широких перспективах холмистых улиц.

Во рту пересыхало, и вкус был скверный от бессонной ночи. Лицо кололо иголками, а тело в легком жакетике, казалось, опустили в ледяную воду, холод стискивал его.

«Вот ты идешь, смотришь, все интересно, а живот держи. Женщина всегда должна об этом помнить». Живот и спину она держала хорошо, несмотря ни на какие обстоятельства.

Но что так онемело и непрерывно болит внутри? Где только помещается эта душевная боль? Она всюду.

На каждом шагу встречались гранильные мастерские с большими витиеватыми вывесками; иные маленькие, в одну комнатку с подслеповатыми оконцами. Казалось, весь город живет одним только интересом — камнем.