Ольга Гладышева - Оползень

— Сопровождал-с! — с отвращением признался он. — Измерзся, знаете, пока упек.

Он силился быть ироничным, но тоска и усталость прорывались в голосе.

— Надоело!

Он округлил припухшие глаза застарелого пьяницы.

«Пожалуй, надо ему немножко дать». Александр Николаевич достал фляжку с коньяком.

— Для сугреву? — спросил он, подражая простонародью.

Жандарм захмелел мгновенно.

— Удачную сделку изволили заключить? — развязно поинтересовался он.

Александр Николаевич пожал плечами:

— Товарищество прикупило участок. Я же только управляющий одного из приисков.

Развязность жандарма сменилась завистливой почтительностью.

— Золото?

— М-м… возможно… предстоят еще детальные разведки.

— Да-с, — мечтательно затуманился жандарм. — Самое надежное дело в наше неспокойное время. Верите ли, больше десяти лет какой-то коловорот. Масса работы. Черт знает откуда что берется. Как у бабы тесто из квашни. Она его — туда, а оно прет.

Он осекся. Молча выпили еще.

— Я вижу, вы далеки от всего этого. Хотя прииски… прииски!.. там тоже нужен глаз да глаз. Шалят, а?

Жандарм захохотал, впрочем, несколько ненатурально.

— Я сам в принципе, может быть, не создан для этого. — Он мельком кивнул на свою шинель. — Может быть, мое призвание тоже коммерция или даже поэзия… Но должен же кто-то делать и эту работу. Долг!.. — прервал он сам себя. — Что вы все молчите?

— Знаете, — неожиданно сказал Александр Николаевич, — в вашей деятельности есть совершенно парадоксальный момент.

— То есть? — не понял ротмистр.

— Образно говоря, вы развозите горячие уголья по России.

Несколько мгновений жандарм молчал, потом разразился хохотом.

— Может быть, может быть. Иркутские поселения, Вятские, ох! — он погрозил пальцем. — Я понимаю вашу мысль. Но, дорогой мой, взгляните за окно. Сон, Азия. Какие уголья? Да, мы растаскиваем костры и растаптываем. Так! Но где та сила, которая раздует? Знаете, где она? В эмиграции. За линией фронта, в Европах обретается. А без головки — это только копошение-с… Противное, надоедливое. Но — справляемся. Да бросим эту материю! Я люблю психологию. Я физиогномист, — лукаво похвастался Лирин.

— Немудрено, — усмехнулся Александр Николаевич.

— Вот вы, например, человек замкнутый. Вы женаты?

— Нет.

— Я так и думал. Вы замкнуты и кажетесь уверенным, но есть в вас какая-то внутренняя слабина, — рассказывал ему жандарм.

— Вот как? — опять усмехнулся Александр Николаевич.

— Да-да, не смейтесь. Когда-нибудь она себя окажет. Предсказываю вам.

— Из чего вы это выводите?

— Интуиция… — таинственно прошептал Лирин, уставясь в глаза Александру Николаевичу и покачивая головой. — Вы — нигде!.. Конечно, ссыльный помолодел, — неожиданно перескочил он на тему, более ему близкую. — Это плохо. Энергии в нем еще много. Сто лет назад человека моложе пятидесяти в ссылку не посылали. Искали, на какое дело употребить. Государству была польза, строю — безопасие… А вы — нигде, — упрекнул Лирин. — Сейчас же происходит кристаллизация. Господа марксисты называют это концентрацией классовых сил. Я не отношусь к этому очень серьезно, но психологически, даже как-то мистически я что-то чувствую. Наступает пора жестокой необходимости определяться.

— Моя жизнь сложилась. Я доволен. В чем определяться?

— Во многом. О, во многом. Может быть, очень скоро, — помрачнел жандарм. — Пошли бог силы нашему воинству и государю.

Александр Николаевич стал задремывать. Сквозь прищуренные веки он рассматривал высокий рахитичный лоб Лирина, круглые розовые глаза под редкими бровями, скорбный бабий рот в скобочках татарских усов.

…Нет, он нисколько не рисовался, говоря сначала Косте, потом вот этому офицеру о своем чувстве внутренней устойчивости. Политика его не интересовала, врагов не имелось, страстей он не знал. Не привлекался, не подозревался, не участвовал, ни в чем не раскаивался даже, ничего, пожалуй, не желал. Казалось, так будет всегда: ни бурь, ни морщин во всем обозримом будущем. Выпитый коньяк согревал, сонно расслаблял, сидеть было очень удобно нога на ногу. И помыслить не мог, что когда-нибудь, вспоминая эту ночь в дороге, запах кожаных футляров, новых перчаток, свежих крахмальных воротничков, скрип золотых запонок в манжетах, — всех этих знаков мужского благополучия и щегольства, — назовет себя молодым самодовольным идиотом, который слушал, пуча время от времени слипающиеся глаза, жалобы и излияния уставшего жандарма.