Ольга Гладышева - Оползень

Касе было холодно от сырости, поднимавшейся с прудов и проток, затянутых зеленой ряской. Хотелось есть, голова болела от усталости, от мелькания спиц катившихся по песку экипажей, от разноцветья шляпок, шалей и прогулочных костюмов tailler, в какие были затянуты быстроглазые оживленные дамы. Кася боялась увидеть среди них свою барыню: вдруг она опять закричит ей про Марешана, — и старалась не поднимать глаз.

— Смотри, учись, как сидеть, как держать голову, — дышал пивом над ее ухом Зибенгар.

Они помещались на деревянном диванчике спиной к заливу, слабо, покойно розовеющему под закатом. По бледному небу расползался неопрятный хвост дыма, слышно было, как пыхтит вдали пароход, пробирающийся из Кронштадта, негромко доносилось шлепанье весел и говор едущих кататься на лодках по взморью.

Быстро кружила по острову непрерывная цепь экипажей. На самой Стрелке кучера, как по уговору, сдерживали лошадей, сидящие в экипажах равнодушно оглядывали даль и небо, низкую цепочку берега, за которым скрылось солнце. Сидящие на диванчиках в свою очередь разглядывали тех, кто в экипажах, оценивая наряды и стоимость лошадей, а затем экипажи уносились так же бесшумно, как появились, в сумрак аллей, где в кипящих под ветром листьях уже зажигались фонари.

Эту молчаливую, утомительную выставку Кася с Зибенгаром наблюдали ровно час по его золотым Henri Leuba.

Разве говорили ей когда-нибудь о добре, о любви, о жизни души? Только разве так, только мельком лепетали что-нибудь похожее растроганные, наплакавшиеся мужья ее рожениц, когда она, смертельно уставшая, обедала с жадностью где-нибудь на уголке стола в буфетной, думая только об одном, как скорее добраться до дому. Инстинктивно она понимала, что ее добряк Зибенгар, конечно, циник, но прощала, прощала все за то, что бесплатно учил на курсах, давая на будущее кусок хлеба; не всю же жизнь двери открывать да тазы выносить! И от ворон отстала, и к павам не пристала. Но все-таки изо всех силенок вцепилась в жизнь, теперь не оторвешь, раз уж уцелела.

Где-то вы, милейший господин Зибенгар, с вечным своим хохотом, всегда кончавший свои наставления одним и тем же излюбленным афоризмом: «Тем не менее природа побеждает науку».

…К утру побледневшая Кася собрала, запихала распавшуюся прическу под новую пыжиковую шапочку с длинными белыми ушками, надменно попрощалась взглядом с фотографией, мстительно написала пальцем на пыльном столе для Николя: «Не забывай!» — и, наугад отпирая замки чужой квартиры, выбралась на улицу.

В мягком двухместном купе поезда было уютно и спокойно. Шелковый абажур на высокой подставке рассеивал приглушенный апельсиновый сумрак. Александр Николаевич помещался на стеганном в клетку диване, приятно расположенный к путешествию, заранее предвкушая удовольствия, которые ждали его после необременительного дела в Екатеринбурге: театр, ужины в мужской компании, может быть, новые знакомства в хороших домах…

На глухой станции, где поезд и не останавливался толком, а лишь ненадолго притормозил, в купе вошел попутчик, заиндевелый с мороза и без багажа. Снимая жандармскую шинель, он извинился:

— Прошу прощения за беспокойство. Не хотелось бы вас женировать.

Александр Николаевич подвинулся на диване, давая понять, что позднее вторжение его не женирует, то есть не стесняет, как он не сразу от непривычки перевел.

— Разрешите представиться, — сказал вошедший, деликатно стряхивая у двери мокрый от растаявшего инея башлык. — Ротмистр Лирин.

Он был невысок, плотен, с вкрадчивыми манерами. Обращали на себя внимание его крайне утомленные глаза и мятые многодневные складки на рукавах мундира.

Александр Николаевич тоже назвался, отметив про себя, что к его благопристойному «Обигану» примешалась струя чего-то армейского, мужланского, некомильфотного. «Испортит он мне обедню», — мелькнула ленивая мысль.

— Изволите следовать в столицу? — осведомился с профессиональной любознательностью Лирин.

— Нет, до Екатеринбурга.

— Ах так? Я тоже. Устал. Надо встряхнуться. — В голосе его послышалось наигранное молодечество. — По делам службы вынуждены путешествовать?

— Н-нет, почти нет, — отозвался Осколов. — Торговая сделка. Осталось только подписать бумаги, так что есть повод побывать в столице Урала, которую я люблю. А вы, кажется, действительно по делам службы?

Жандарм вздохнул, вытирая лицо не вполне чистым платком.