Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Но недолго наслаждался Левушкин покоем и махоркой, которую щедро отсыпал ему в газетный листок одноногий Коваль. Медсестра Галина вышла из клуни с огромной деревянной бадейкой в руке и тут же приметила праздного разведчика.

– Левушкин! – скомандовала она. – Хватит прохлаждаться. Неси горячую воду, Степана вымою прямо в клуне, чтоб не трясти!

– Слушаюсь, ваше милосердие, – сказал Левушкин и поднял глаза на Галину. – А может, я с ездовым справлюсь? Тебе, может, неудобно?

– Дурак! Ну, дурак! – сказала Галина и принялась развешивать на оглобельных тяжах влажные рыжие бинты. – Неудобно?! Это когда вам руки-ноги режут, когда кость скрипит, вот тогда мне неудобно. Тазы с кровью вашей мужской выносить – вот что мне неудобно, – добавила она с болью, сдавленным голосом. – А все остальное – удобно. – И она, развесив стираные бинты, скрылась в клуне.

– Трудящая девушка, – сказал Стяжонож и одобрительно крякнул.

– Добрая будет жинка, – подтвердил мрачный Коваль. – Жива бы осталась.

– Эх, товарищ командир, – обрядился Стяжонок к молчаливому Топоркову. – Погостили бы у вас денька хоть три. Дали б людям роздыху. Усталый народ!

– Нельзя, – ответил Топорков, продолжав равномерно взмахивать топором.

– Да и на вас поглядеть – кожа да кости. Как только топор держите!

– Нельзя, – повторил Топорков. – Завтра выходить.

– Приказ, значит, – сказал Коваль. – Ну что ж… Ваше дело такое, военное. Вот только раненый при вас – непорядок это. Раненый вам помеха. Да и ему спокой нужен, може, и выживет.

– Что вы предлагаете? – спросил Топорков. – К вам сюда ведь немцы наведываются…

– Сюда – да. Тут его оставить, это верно, рисково. А вам все равно мимо лесного кордона идти. Там его и оставите. Там тихо. Самого объездчика Ивана полицаи забрали, Щиплюк с ним свои старые, довоенные счеты сводит. А дети его там, мы им всем миром хлеб, другой какой харч поставляем. Так что лишний рот нам не в тягость. А он, може, и выживет.

– Мы подумаем, – сказал Топорков.

Горела над деревней лимонная осенняя заря. Пригасал день, дома темными кубами вставали на желтом небе.

Топорков с автоматом за плечом шел по пустой улице. Подошел к мазанке, за плетнем которой, несмотря на поздний час и холод, как солнце, пылали золотые шары.

Топорков прошел за калитку и, тяжело дыша, перешагнул приступку. Постучал.

– Заходьте, заходьте! – ответил стуку певучий женский голос.

В светелке горела керосиновая лампа – неслыханная роскошь для военных времен, стены были гладко выбелены, и пергаментное лицо майора слилось с их фоном.

– Сидайте! – сказала женщина и смахнула с табурета несуществующую пыль.

Ей было около сорока – крепкая, с крепкой грудью, с темными крепкими руками. Перед ее живостью и здоровьем Топорков казался бесплотным, как тень.

– А где сам? – спросил майор.

– Щас, щас, – сказала женщина, обеспокоенно покосилась на автомат и вышла в коридор, там загрохотала какими-то задвижками.

Топорков окинул взглядом горницу: взбитые подушки, чистый глиняный пол, герань и «слезки» на подоконниках и фотографии, фотографии… А между окнами в обрамлении рушников главная фотография: Он и Она, оба в чем-то схожие, крепколицые, скуластые, серьезные, видать, очень хозяйственные.

Топорков вяло, ссутулившись, сел на табурет. Он и Она следили со стены за каждым его движением.

Прогрохотало, проскрипело в сенях, и в светелку вошел мужчина с кудлатой свежей бородкой и густыми пепельными космами.

Они пристально вглядывались друг в друга – бородач и Топорков. Лицо мужчины наконец выразило несмелую радость.

– Значит, все-таки Топорков! А я гадал: он или нет…

– А я тебя сразу узнал, капитан Сыромягин, несмотря на бороду!

Мужчина приложил палец к губам и оглянулся на дверь.

– Лейтенант, а не капитан, – прошептал он. – Для конспирации.

– Ближе к народу? – спросил Топорков и указал на табурет напротив. – Садись.

Протянутой руки он не заметил. Сыромягин сел и беспокойно заерзал.

– Значит, и ты бежал… – и густым зычным голосом крикнул в дверь: – Фрося, тащи закуску и все прочее!..

Хозяйка влетела с тарелками и бутылкой так стремительно, словно стояла, томясь, за дверью, как генеральский вестовой. В ней чувствовалась добрая довоенная выучка.

Толстое, нежнейшего мраморного рисунка сало было на этих тарелках, и кровяная колбаса была на них, нарезанная темно-вишневыми ломтиками, и лучок, и крупнокалиберные чесночины.