Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Будет расспрашивать, – сказал Левушкину Андреев. – Ты бы немцев так расспрашивал.

– А я ученый-переученый… Ты погляди, какой документ! «Свидетельство… указом его императорского величества… о высочайшем пожаловании Стяжонку Григорию Данилову… Георгия третьей степени…» Во!

– Удобный документ! – сказал старичок. – Всеобщий! И для немцев, и для полицаев, и для своих…

– Отдай ему бумагу, – сказал майор и, кряхтя, слез с телеги.

Бывалый солдат Стяжонок сразу почуял в Топоркове настоящего командира и невольно подтянулся, лапти его сошлись каблуками.

– Немцы в Крещотках есть? – спросил Топорков.

– Нету.

– А в Вербилках – не знаете?

– И в Вербилках нету. Чего им там? Наглядывают время от времени. Полицаи наведываются. Господин Щиплюк, трясця его матери. Так у нас будет специальная просьба до вас, чтоб вы его наказали примерно – повесили или расстреляли, это уж как вам будет угодно.

– Очень вас просим, – тут же вмешались в разговор старушки, услышав фамилию Щиплюка, губы их гневно затряслись. – Обтерпелые из-за него, как ягнята!

– Ивана-объездчика в тюрьму забрал и дочку его, Клавку…

– Он такой: как в дом, так и гром!

– Мальчонку стрелил в Крещотках.

– Бабы-солдатки, у кого мужья в Красной Армии, со слез слепнут от него!

– Ясно! – прервал старушечий речитатив Топорков. – А своих партизан у вас нет, что ли?

– Богом забытый край, – вздохнул Стяжонок. – Партизаны там, за Сночь-рекой. – Он прищурил хитрый глаз: – Вы, должно быть, туда идете?

– Допустим…

– Н-да, – вздохнул Стяжонок. – Переправиться вам трудно будет. Тут на сто верст вокруг один мост был, в Ильнянском, да и тот наши взорвали. А на реке везде немцы.

Он оглядел партизан, заморенных лошадей, повозки, ящики. Особо остановился на слеге, заменявшей колесо.

– Что бы я вам посоветовал. Идемте с нами в Вербилки. Тут недалеко. Переночуете, передохнете, ремонт вам произведем, а утром порешите, куда надо…

Андреев вздохнул и крякнул при упоминании об удобном ночлеге. Майор же, подобно Стяжонку, оглядел свой потрепанный, еле бредущий обоз.

– Баньку истопим, будьте любезны, – добавил старик. – И политически надо бы… Соскучился народ по своим…

И уже развернулся обоз, и словно бы веселее заскрипели колеса, и резвее пошли лошади, учуяв вдали запах жилья.

Впереди обоза шагали Топорков и Стяжонок. Чуть поотстав, как почетный эскорт, шли две женщины в черном.

– Деревня, конечно, штука хорошая, – говорил Левушкин, помахивая кнутом над головами коней. – Да хитрая штука! На сто душ всегда может одна дерьмовая сыскаться. Вот что меня беспокоит. Как думаешь, старик?

– Это конечно, – согласился мудрый таежник Андреев. – Доверять без разбору нечего, это верно. Да только и без деревни нам, партизанам, не прожить. Вот шли мы по болотам, по безлюдью, и в душе пусто стало.

– А у меня в животе, – возразил разведчик. – По деревенской пище соскучился.

– Э, твои заботы, – махнул рукой Андреев. – Переправа меня беспокоит.

– Боишься?

– Себя-то не жаль. Я-то свое дело в жизни выполнил: и детей вырастил, и внучат понянчил…

Это была небольшая, дворов на тридцать, лесная деревушка, типичная для той стороны украинского Полесья, где чувствуется близость к Белоруссии и России: здесь можно было увидеть и мазанку, и сруб с резными наличниками, и незатейливую белорусскую хату…

Топорков вместе с двумя старушками и Стяжонком шел по единственной, прямой, утыкающейся в березовую рощицу улице, осматривал окна и дворы, словно бы вызывая деревню своим открыто партизанским видом.

Следом в деревушку входил обоз, заполняя тишину скрипом колес и усталым лошадиным пофыркиванием.

И одна за другой стали открываться калитки, и на улицу выходили, немо и строго глядя на партизан, на их оружие, грязные шинели и ватники, перевязанные проводом сапоги, старики и дети – мирное население военного времени.

Партизаны подтянулись, старались держаться прямо и не выказывать смертельную усталость. Они медленно двигались в коридоре лиц – морщинистых, продубленных, спекшихся на жаре и работе и совсем еще юных, без единой отметки времени.

Крестьяне всматривались в партизан с болью, волнением: а вдруг возвращается свой, несказанно изменившийся муж, брат, сын, отец… Они радовались, видя в них частичку того мира, который откатился с последними красноармейскими частями и теперь где-то далеко, за лесами, вел отчаянную войну. Они огорчались, потому что люди, принесшие дыхание этого мира, были бледны, усталы и слабы… Они смотрели на них с надеждой, потому что, несмотря на пергаментную бледность щек, несмотря на разбитые сапоги, партизаны держали оружие крепко и шли как хозяева, не таясь.