Надя Делаланд - Рассказы пьяного просода

Рядом с оставленным телом, одновременно с оставленным телом Марина увидела свой «голос», такой же светящийся, дышащий светом, как она. Она обняла его, и это было очень тепло и глубоко. Все предметы в комнате мерцали и прозрачнели, медленно прогорали, помогая проступить сквозь себя другому особенному свету. Тому. Свет нарастал и, наконец, вспыхнул так ярко, что все прежнее исчезло.

Марина вышла и – ушла. Как солнечный зайчик уходит вместе с солнцем.

Мать, убитая горем (полагавшая свою Марину мертвой, вот этой мертвой Мариной), похоронила исхудавшее тридцатипятилетнее тело одиннадцатого апреля в два часа пополудни.

Удивительно, что в этот же день и час из их подъезда вынесли и поставили неподалеку с Мариной другой гроб. Гроб не открывали, и рядом с ним никто не плакал. Мария Тимофеевна пояснила потом Татьяне Ивановне, что умер юродивый – как бишь его? – Феликс, тихо доживавший свои дни в соседней квартире. А гроб не открывали, потому что он умер-то уже не пойми когда, ведь одинок был и никто к нему толком не захаживал. Тихий был, глухонемой.

– Твои истории не всегда понятны, но утешительны. Мне кажется, я слушаю их в каком-то оцепенении. Жаль, что тебе самому не дано их услышать.

– Однажды я слышал свою историю, но ты мне не поверишь, если я тебе расскажу.

– Слышал свою историю? Кто-то пересказал ее тебе? Ну нет, это же совсем другое.

– Да нет же, я слышал, как я сам рассказываю историю. Видел себя и слышал. Однажды я оказался в храме Аполлона и заснул там.

– А, так тебе это приснилось?

– Не совсем. Я заснул, а потом проснулся среди ночи и увидел в воздухе отражение… Как в озере, немного подрагивающее, но вертикальное. В этом отражении я сидел в окружении людей и рассказывал историю. Меня очень удивила и сама история, и мой голос. Могу пересказать тебе ту историю.

– Да, конечно.

Искрящееся море всасывало себя сквозь голливудский оскал прибрежной гальки и снова с размаху наскакивало мне на ноги озабоченным пуделем тети Зины, давно ослепшим от старости, но не утратившим интереса к прохожим конечностям. Я шлепал, подкатив джинсы, периодически и поочередно бултыхая из забывчивой руки бесполезные сланцы, легко поднимал их, истекающих морем, оглядывался на закат, понимая заново что-то очень веселое, превращающееся от произнесения в патетическое, улыбался сам себе и шлепал дальше. Коктебель, который я полюбил еще ребенком, был, что называется, «уже не тот» – набережная, на которой стоит дом Волошина, утыкана кабаками, усыпана мусором, извергаемым отдыхающими с невероятной плодовитостью, оглушена дрянной музыкой. Но здесь – когда забредаешь подальше оттуда – все еще по-прежнему.

По колено в воде я завернул за утомительно входящую в море скалу и моментально увидел дом – такой, особенный, начисто лишенный несущих стен. Жилые дома вообще-то почти никогда так не строят, но этот был жилой, и фактически стены его были из стекла.

Вокруг дома ярко росли осенние цветы, а над ними висели, подрагивая, словно марионетки, засыпающие бабочки. Засыпающие здесь, а где-то там просыпающиеся китайским философом Чжуан-цзы, не могущим спросонья сообразить, кто он: человек, которому снится, что он бабочка, или бабочка, которая во сне видит себя человеком. Одна из призрачных стен этого строения, выходящая на обращенную к морю террасу, была гостеприимно приподнята. Поскольку постучать даже символически было некуда, я, робко потоптавшись холодно высыхающими на ветерке и наконец пригодившимися сланцами, зашел вовнутрь. Вошел внутрь, как к себе домой.

Комната была огромным сложносочиненным гибридом кухни, гостиной и библиотеки. Мое внимание сразу же привлекли высокие, в потолок, книжные стеллажи, и я бы наверняка, охамев окончательно от простоты, с которой сюда проник, загляделся на них подробнее, но невнятно ощутил движение в просвечивающем в другую комнату проеме.

Приблизившись к проему, я остановился в некотором замешательстве – не столько не решаясь прервать происходящее там, сколько от глуповатого изумления. Картина была в самом деле комична: человек примерно моих лет увлеченно полемизировал о чем-то с нелепо состряпанным из электрического чайника в вязаной шапке и разного другого многопонятного хлама и тряпья подобием собеседника. «Собеседник» был предельно учтив и лишь изредка позволял себе слегка усомниться в разворачиваемых перед ним многоярусных сентенциях едва заметным наклоном чайника влево, так что со временем, вероятно, он бы таки потерял голову.