Надя Делаланд - Рассказы пьяного просода

Марина перестала улыбаться. Ее лицо будто выключили, как лампочку.

– С кем это ты разговариваешь? – продолжала мать. Она вошла в комнату, села на диван рядом с дочерью и уложила тряпку себе на колени. – Мариночка, Маруся, ты же знаешь, меня очень пугает, когда ты так… – Мать подавила восьмибалльный всхлип.

– Она очень любит тебя, – сказал голос.

– Да, я знаю, – ответила Марина.

– Давай поговорим, я ведь всегда рядом, всегда с тобой, Мариночка. – Мать убрала влажной холодной рукой прядь волос со лба Марины. – Поговори со мной.

– Ну что – Мавр сделал свое дело? – уточнил голос испытующе.

– Да, – улыбнулась снова Марина.

– Вот и хорошо, – обрадовалась мать. – Мне, кстати, сегодня утром тетя Женя звонила. Представляешь, Сережка в субботу женится. На светленькой такой девочке, помнишь, мы их как-то с тобой видели, еще в октябре? Она беременная, на шестом месяце. Говорят, будет дочка.

– Я сочинил для тебя песенку! Про тебя! – радостно сообщил голос.

– Здорово! – восхитилась Марина.

– Щас спою, – сказал голос голосом наевшегося мультфильмовского волка (или пса?).

– Да, я тоже так рада за них, – подтвердила мать, действительно не помнящая себя от радости, потому что она уже давно не разговаривала с дочерью так долго и успешно. – Так рада…

– Спой, – поощрила Марина. – Мне еще никто не посвящал песен.

Мать, открывшая было рот, закрыла его резко и как-то некоординированно, как кукла из «Улицы Сезам».

– Господи, Господи, – горько прошептала она, поднялась и, прижав к груди задремавшую тряпку, ушла плакать.

Голос помолчал, а потом тихо запел.

Постепенно, чтобы пощадить мать, Марина научилась отвечать ему мысленно. Они говорили непрерывно, срастаясь все плотнее в бесплотности речевого акта, их диалог монологизировался, и становилось все сложнее отделить друг от друга их мысли. Голос приподнимал Марину и летел с ней над самым небом ее памяти. Ощущение полета отсылало ее в детское счастье качания на качелях.

…Мама накрутила ей волосы на шелковые ленточки – на них было нежестко спать, и, когда их снимали, локоны получались такие упругие, что делали длинные волосы короткими. Но скоро расходились и становились совсем чудесны. Марина всю ночь спала на ленточках, чтобы майским утром идти с отцом на праздник. Ей пообещали флажки и воздушные шары, нарядили и выпустили из дому – ждать. И вот она вышла во двор, оглушительно пахнущий весной. Все вокруг просто разрывалось от солнца и щебетания птиц, сердце у Марины заколотилось набирающим скорость поездом. Она стала на дремучие качели красными лаковыми туфельками и принялась раскачиваться так высоко, что едва не касалась расцветающих веток большой вишни. Секунды невесомости в крайних точках полета были особенным занывающим восторгом. Распущенные волосы метались по ее лицу, она щурилась от них, от ветра и света, от смеха и от удовольствия. И от того, что ей не нужно было ни на что смотреть, ничего видеть. Марина была слепа и счастлива…

Марина была слепа и счастлива. Если бы она знала, что потеря зрения окажется для нее источником любви и радости, она бы сама ослепила себя. Когда ее счастье стало невыносимым, когда она переполнилась им, то она просто вышла за свои пределы. Из тесноты и мрака. «Кис-кис-кис», – подумали они оба и засмеялись.

Она шагнула в свет, хлынувший со всех сторон, и зависла в воздухе невесомостью крайних точек полета на детских качелях. На руках и на платье, образовывавших ее «стеклянный» контур, светящийся и прозрачный, расползлись, исчезая, чернильные осьминоги смерти. Пронзенная светом, Марина почувствовала, что, погружаясь в него, расправляется, как сине-зеленые водоросли, которые она любила доставать из реки, превращая в бесформенный плотный комок, и снова окунать в воду, любуясь оживающей шевелюрой. Она дышала (дышала? дышала без вдоха и выдоха?) всей собой и, кажется, видела не глазами, а лицом. Нет, головой… Всем телом. Зрение было теперь ее сутью, она превратилась в зрячесть.

На диване в полуразвалившейся позе сидело ее мертвое тело, похожее на небрежно снятые в темноте усталые колготки. Слепота осталась в нем, оказавшись непроницаемой шторой зеленоватых открытых глаз, остановившихся много раньше сердца. Маленький черный зрачок был воронкой, черной дырой, втянувшей весь видимый мир в себя и не пропускающей света. Марина всматривалась в старое удивленное лицо – такое чужое, едва заметно намекающее на их знакомство и совсем уже незаметно – на родство.