Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

С тем же стихотворением «Перед зеркалом» («Я, я, я. Что за дикое слово…») перекликается Борис Слуцкий:

(Цитирую по памяти.)

И Межиров в его «Родина моя, Россия – / Няня, Дуня, Евдокия…» как будто продолжает знаменитое стихотворение Ходасевича:

Перекличку с Ходасевичем можно найти и у Давида Самойлова, Александра Кушнера, Олега Чухонцева, Евгения Рейна, Александра Аронова… Несомненно, он повлиял на своих современников – Набокова как поэта, Георгия Иванова (возможно, потому именно тот публично от него открещивался и при этом сказал в 1955 году, в пору своего взлета: «Не хочу иссохнуть, как засох Ходасевич»). И еще на многих – особенно в эмиграции, где в конце двадцатых у него была репутация «нашего Блока».

Но дело не во влияниях и «великолепных цитатах» (А. Ахматова). Куда важнее путь, который открыл он для поэзии XX–XXI веков. Ходасевич на собственном примере показал, что поэт, обреченный по самой своей сущности писать на «вечные темы», не может не дышать воздухом выпавшего на его долю времени (опять же как Пушкин!) И наглядно продемонстрировал, что это дыхание – даже в смутные и грозные времена – не мешает классической ясности стихов. «Он в них, – писала в 1927 году Зинаида Гиппиус, – прежде, всего четок; кристаллические стихи: подобно кристаллам, сложны они и ясны; ни одна линия неотъемлема…» Не то же ли самое мы говорим о Пушкине?!

А еще в сферу жизненно важного интереса поэзии он ввел другого человека, другое я, другую душу. Во времена глобального эгоцентризма – быть может, единственной сегодня незыблемой идеологии – это очень жесткая, но конструктивная духовная оппозиция.

Много лет прожившая с Владиславом Фелициановичем Нина Берберова вспоминала, что «страшное, слезное чувство жалости … с годами стало одной из основ его тайной жизни. Это чувство иногда душило его». Есть тому свидетельства и в лирике Ходасевича, такой, казалось бы, жесткой и мускулинной:

Это стихи со следами Первой мировой войны. А на самом рубеже Второй мировой, в 1939-м, Ходасевич умер – в Париже, мучительно, от рака. Поскольку не от пули или петли, в нашем «наихристьяннейшем из миров» (М. Цветаева) такая смерть не способствовала его посмертной славе.

А еще за десять лет до ухода этот великий русский поэт без капли русской крови (отец – польский дворянин, мать – крещеная еврейка) практически порвал с поэзией (написал потом всего несколько стихотворений). В чем причина? Кажется, прежде всего в том, что «гармонизировать» распадающийся на глазах мир (а поэзия всегда «гармонизирует» – любой ужас, ставший предметом ее интереса) не было больше ни сил, ни лукавства (вообще несвойственного В. Х.), ни желания. Не напрасно последнее четверостишие последнего стихотворения «Звезда», завершающего «собрание стихов» «Европейская ночь», звучит так:

Замечу, что и рифма здесь «мечтой – красой» пушкинская, а не более «точная»: «мечтой – красотой» (тогда последняя строчка выглядела бы так: «И первозданной красотой» – и насколько же была бы вульгарнее, просто хуже, почему – еще одна загадка поэзии).

Написавший замечательную биографию Державина, Ходасевич собирался писать и биографию Пушкина. И ведь мог! Именно он мог это блестяще сделать. Однако в те же годы отказался даже от этого своего любимого замысла. Конечно, и рутинная работа в эмигрантских газетах, необходимая для выживания, и отсутствие оставшихся на родине пушкинских материалов способствовали отказу. Но опять-таки главной причиной видится страшная пропасть между миром пушкинской гармонии и заоконной реальностью, которую Ходасевич остро видел и переживал…