Александр Оберемок - Сухая ветка

— Совсем-совсем ничего?

— Совсем-совсем. Ладно, давай спать, Лёш. А то мы так весь утренний клёв проспим. Знаешь, как рыба утром клюёт… Не успеешь закинуть, а она хвать… А ты её — раз… Вот…

Отец ещё что-то пробурчал. Вскоре Алёша услышал, что тот спит. Сам он уснуть не мог, хотя свежее сено было мягким и запах от него стоял чудесный. Мысли о космической пустоте звенели вместе с комарами, и что-то такое важное ускользало, не давалось, как скользкая рыба.

А затем он подумал о бесконечности космоса… И сразу пришло это…

И потом, даже спустя годы, стоило ему чуть дольше обычного задержать мысль на этой бесконечности, на этих, чёрт бы их побрал, расстояниях, беспощадный звёздный ужас тут же накрывал его, заставляя гораздо чаще колотиться сердце. Да, это чувство по мощи воздействия нельзя сравнить с тем, первым, детским, но всё равно каждый раз становилось жутко и страшно…

Алексей подумал о том, что вряд ли когда-нибудь доведётся ему вот так же ночевать на сеновале с собственным сыном. Во всяком случае, предпосылок к этому пока никаких не появлялось. После нехитрых вычислений Алексей вдруг неожиданно для себя осознал, что его отец тогда был немногим моложе, чем он, Алексей, сейчас. А доживи отец до сегодняшнего дня, ему этой осенью исполнилось бы…

Неприятно резанула мысль, что он подсчитывает возможный возраст отца вместо того, чтобы знать этот возраст. Если бы его сейчас спросили, сколько ему лет, Мохов не задумываясь ответил бы — тридцать. Но если бы ему задали вопрос о возрасте любого другого человека, даже самого близкого и родного, то так сразу ответить не удалось бы, понадобилось бы несколько мгновений для подсчёта. Было очень неприятно понимать это. Не так, чтобы это могло испортить настроение, но неприятно. И хотя отец уже умер, да и о его возрасте никто у Мохова никогда не поинтересуется, но всё же…

Мохов отхлебнул из ковшика и снова уставился в окно. Он знал, что может легко, вот так, просидеть до самого рассвета, так как теперь ночи не бывают такими длинными, как в детстве. Для соотношения временных отрезков «тогда» и «сейчас» Алексей когда-то придумал термин «инфляция времени». Не спать одну ночь тогда было эквивалентно одной нынешней неделе, никак не меньше. Согласно этой логике получалось, что одна неделя детства равнялась целому лету теперешней жизни.

Обычно он старался не думать о том, сколько лет прошло с того события, а сколько — с другого. Ему виделась в этом своеобразная неправильность восприятия жизни, которую, по его мнению, нужно было охватывать целиком, не деля на составные части. Но этот принцип практически всегда нарушался, когда Мохов был с похмелья, ведь, мысли о смерти и, соответственно, о бренности бытия чаще приходили к нему именно в таком состоянии.

…Три года назад Алексей рассказывал своей жене о том, как впервые ощутил «звёздный ужас». Постарался красочно описать всё свои тогдашние чувства, подробно останавливаясь на мелочах. Даже своего любимого Гумилёва процитировал:

Когда он замолчал, Лара смотрела на него так, словно ждала продолжения рассказа.

— И это всё? — спросила она.

— Да, всё, — ответил Алексей.

Он понял, что его рассказ её не впечатлил.

— Что скажешь?

— А что я должна сказать? — снова спросила она. — Ну испугался мальчик, что здесь такого?

— Ты разве никогда не испытывала этого? Никогда?

— А что, я должна была это испытать?

— Мне казалось, что это у всех так. То есть со всеми случается.

— Мало ли, что тебе казалось. Не все же такие, как ты.

— Но ты же смотрела в небо! И звёзды видела! — почти вспылил Мохов.

— Ну, видела! И что?

— Ну и наверняка думала о бесконечности Вселенной!

— Да с какого перепугу я буду об этом думать? У меня что, других забот нет?

Алексею стало даже как-то обидно за неё. С одной стороны, человека, никогда не испытывавшего «звёздный ужас», стоило даже пожалеть. А с другой — в её словах он услышал нечто вроде презрения, оттенок брезгливости к человеку, мягко сказать, недалёкому.

И теперь на Лару были направлены векторы и обиды, и жалости. Алексей молчал. К тому, что его благоверная держит его за дурачка, он давно привык. Чаще всего это почти не затрагивало Мохова. Но сейчас — это другое дело. Она считает его идиотом потому, что он способен чувствовать то, что не может чувствовать она.

Да дело даже не в идиоте. Алексей не мог понять, как можно было прожить четверть века и ни разу не подумать о бесконечности космических пространств. Это было дико и… жутко.