Юрий Каракур - Фарфор

Мы поднимаем в гору чёрную смородину, которая станет вареньем, не опомнившись, за пять минут, и красную смородину, которая будет долго, кроваво мучиться, сперва помять её, слегка поварить, процедить через ткань (старая наволочка), потом добавить сахар и помешивать, помешивать, чтобы вышло невозмутимое желе, хранить в холодильнике, есть зимой, витамины. Вишнёвое варенье бабушка варила с косточками, как бы вступая в противоборство с мамой, которая косточки удаляла. Крыжовник бабушка варила обычно, отдёрнув только засохший хвостик, а мама делала изумрудное (ещё хуже – царское) варенье, собирала крыжовник зелёным, надрезала каждую ягодку, ложечкой удаляла семена, получался красивый глубокий цвет, особенно к середине банки. А бабушка всего этого не делала, как будто устала уже за всю-то жизнь, ещё чего не хватало – выковыривать косточки, поэтому вишня у неё выходила сморщенная, прилипшая к косточке, а крыжовник бурый. Бабушка не консервировала ни огурцов, ни помидоров, никаких, прости господи, патиссонов. Лечо, огуречный салат – это пусть делают молодые, а в её возрасте уже достаточно посолить две большие пятилитровые банки, одна с зелёными злыми помидорами, другая с огурцами, сверху хворост укропа, хреновый сдавшийся лист, и – достаточно. На Парижской Коммуне они вообще ничего особенно не сажали, но вишен было много, пять деревьев в саду у дома, и вот они лежали под ними летом, расстилали покрывало и ложились; был ли это праздник или просто так – после работы раскинуть покрывало и лечь с тёткой Валей, со вздорной сестрой, у которой трудный характер, которая варила рубец так, что вся улица пахла навозом, и бабушка даже уходила из дома, так воняло, Валя, зачем тебе этот рубец, а Валя даже не отвечала, а сурово варила, мне не пахнет, говорила она, и так раз выставила на крыльцо кастрюлю с этим рубцом остывать, а соседская собака подхватила прямо кастрюлю и понесла в зубах, так мне запомнилось, но, скорее всего, собака кастрюлю перевернула и бежала с куском в зубах, но мне почему-то запомнилось, что она тащила именно кастрюлю, бабушка смеялась тайно, когда Валя не видела, но прямо до колик в животе: столько вони, а собака всё украла. И вот ложились они с сестрой Валей под вишни и лежали, праздничный день, нежный, тёплый, свободный от работы на заводе «Автоприбор», и как будто особая слабость выходного дня в ногах, вишня цветёт хорошо, будет варенье (тут же нависает угроза заморозков, но может быть, и обойдётся), а огурцы они даже не сажали.

Бабушка несёт пластиковую корзинку, сине-жёлтую, ручки тянутся друг к другу, как ни раздвигай, в корзинке молоко, хлеб, купили по дороге в сад, половину съели и выпили, залечили молочный пакет бинтиком, чтобы дома снова вскрыть, прокипятить молоко, а пакет вымыть, вывернуть чёрной изнанкой, которая, кажется, совсем не подходит молоку, и повесить сохнуть над раковиной (какая была раковина? какой кран на кухне?), и дальше тумбовый стол, от него в памяти остались только жёлтые лаковые двери, там хранился переизбыток тарелок, тёмные сцепившиеся стопки, ни разу не рассмотрел рисунка на них, но мерещится шиповник. Из посуды были выставлены в мир четыре тарелки и три чашки – этого хватало, на окне большая эмалированная кастрюля с игривой, не прижимающейся плотно крышкой, в которой варилось только затяжное, редкое, вроде холодца, на плите натруженные кастрюльки-сёстры поменьше (бесконечный суп, бесконечная картошка, бесконечные макароны). Эмалированный заварочный чайничек с птичкой, птичка пытается взлететь, чайничком не пользовались никогда, он стоял на холодильнике, хранил в себе номера телефонов, таблетки, заколки-невидимки, два тюбика губной помады – одна выдвигалась рычажком, розовый цвет, другая выкручивалась, тёмно-красная, в общем-то закончившаяся, но спичкой ещё можно было поковырять и подкрасить губы. Там же, на холодильнике, было зеркало с ногой за спиной, нога иногда подкашивалась, и зеркало падало, показывало потолку его самого. Я вставал на цыпочки (цыган, цыц, цыплёнок), чтобы снова поставить зеркало, хоть теперь холодильник и крохотным показался бы, как бывает со стариками, рядом с которыми ты из ребёнка так несуразно вытянулся. Куда деться от этой мебельной преданности? Мебель стояла по местам, а теперь толпится, просится обратно, недослужила. Первая прискакала тумбочка из коридора (на ощупь – колючие шарфы), дрожит, как замёрзший пёс в московском подземном переходе, дверца открывается вниз собачьей счастливой челюстью. Был ещё такой худенький детского роста шкафчик, колоночка-болоночка, в дверце – зеркало, делящее тебя пополам. Стая длинноногих благородных стульев, всегда вместе вокруг стола, шпана табуреток в разноцветных повязках, хочется уже топнуть ногой, чтобы все разбежались: ну-ка!