Юрий Каракур - Фарфор

Поезд въехал в Москву и стал энергично показывать дома, которые постепенно старели, из панельных превращались в крупнокирпичные, потом сложным узлом завязались автомобильные дороги, выплыл вдалеке большой торговый центр, и поезд заметно сбросил скорость, даже можно было прочитать надпись «Серп и молот». После того как я представил себе зимний сад, он стал скромненько так белеть где-то сбоку, и я, когда поезд толчками начал останавливаться, вспомнил, что одной зимой маме сказали, что по садам прошлись воры, разбили окна и забрали старые, например, самовары, у Прониных взяли кастрюли, у Али просто нахулиганили. И нужно бы сходить проверить, а если окно выбито, загородить картонкой, чтобы снег не попадал, не портился чтобы диван. И вот другим шрифтом мы с бабушкой отправились в сад по сугробам, солнечный, ярко-белый денёк. На горе никого, только глубокие уверенные шаги провалившихся первопроходцев. Эх и широко же они ставили ноги! Мы с бабушкой спустились к домику, встали в шапках, в шарфах под карандашными набросками яблонь, кое-где испачкано кустами, а вообще всё белое. Хотели войти в домик, но замок замёрз и не поддавался. Осмотрели окна – окна целы, заглянули внутрь: озябшие обои, осиротевшие кофты, вёдра виднеются, всё это мы как будто застали врасплох. Обернулись на грядки, на секунду вдруг вспыхнуло лето, вспомнился запах компостной кучи, но это быстро, потому что холодно. Кусок плёнки остался на парнике и маялся на холоде. Подниматься зимой ещё тяжелее, пальто, снег, валенки, останавливались, чтобы подышать. Мы с бабушкой по таким великим сугробам пошли как-то в предпоследний день старого года в канцтоварный магазин: мне хотелось купить ручку, чтобы ею подписывать открытки. Ручку я подметил несколько дней назад, она была белая, брусочком, неудобная, но с кнопочкой. Люди в вагоне засобирались, появилась под козырьком платформы изнанка Курского вокзала, по которой ничего нельзя было понять.

Я сделал пересадку на электричку, чтобы ехать ещё полчаса буквально в обратном направлении. Могло показаться, что я передумал или забыл что-нибудь и хочу вернуться. Москва за окном электрички сникла, люди устали и возвращались домой с работы. Ручку мы купили, я писал ею в школе в третьей зимней четверти, а потом ручка вывалилась из пенала, поломалась, отбросила пружину. Но мама не выбрасывает старые эти жалкие трубочки, и ручка, купленная тридцатого хлопотного декабря, лежит у мамы в письменном столе в коробке из-под чая «Пиквик», который давно уже и не продаётся у нас, хотя был первым, который так восхитительно пах ароматизатором. И коробка из-под чая, и поломанная ручка пережили, получается, бабушку. Вещи такую долгую имеют жизнь, так умеют обосноваться, что я иногда смотрю на них как на победителей. И ладно бы браслет, икона, часы, но ведь бутылка из-под настойки в виде графина (гранями играет пробка), кувшин-инвалид без ручки, папка для бумаг с надписью «600 лет городу Кирову» (неудобный замочек, треснувший пластик, только пахнет хорошо – домом на Октябрьском проспекте), мамин твёрдый чемодан, бабушкин слабохарактерный, с мягкими стенками, пластмассовый расколовшийся таз – все они переживут нас.

Прошлым вечером, когда я вернулся домой после бабушкиного подъезда, я нашёл у мамы на полках бабушкину шкатулку – эмигрантку, ютящуюся, как и полагается, в условиях похуже прежних: у бабушки она стояла за стеклом, была главной хранительницей драгоценностей, а у мамы – на полке с книгами. Полка открытая, не защищённая от пыли, сделана для учебников из спинок какой-то кровати, но в конце концов все доучились, сдали учебники, и там осели Тэсс, род Д’Эрбервилей (а собака Баскервилей), третий, кажется, экземпляр Мэри Поппинс, готический роман – вот там, перед монографией по драмам Гауптмана, загороженная кремами, мазями, лекарствами, в пыли, стояла бабушкина шкатулка. Все эти годы я время от времени замечал её, но почему-то ни разу мне не пришло в голову достать и посмотреть. Эту шкатулку я сам купил в подарок бабушке – вырезанный геометрический орнамент, крышка упирается, не желая показывать белое деревянное нутро, сильно пахнет опилками. Бабушка стала хранить в ней свои драгоценности, если можно этим длинным словом назвать коротенькие бабушкины бусы. Я любил открывать (предчувствие и усилие) и перебирать, поэтому хорошо запомнил, что внутри, и, пока отодвигал лекарства, тюбики и вытирал пыль, проверял память: нитка толстого, масленого янтаря, мелкий зубной жемчуг, разбавленный какими-то пружинками, палехская брошка с птицей и завитками, очевидное незамужнее отсутствие колец. Повторяя детское усилие, я открыл шкатулку. Иссохшийся янтарь сразу налился светом (вечер, яркая настольная лампа), в середине бусин обозначился коридор для ниточки, который я забыл. Я подвинул бусы пальцем, и вылезла трудность девяносто четвёртого года: части замочка не умели целоваться, прокручивались, не смыкались, у бабушки уставали руки, и она просила меня помочь. Жемчуг показался мне фальшивым и уж очень редким: длинная пружинка, три бусинки (две сами по себе, а та, что между ними, захвачена позолоченными пальчиками). Но бусы тут же и померкли, потому что в шкатулке под ними были бабушкины часы. Они, как оказалось, мелькали на бабушкиной руке тут и там, но не конкретнее квадратика, а теперь – вот часы лежали в шкатулке, как будто споткнулись и в неудобной позе так и остались, на циферблате золотом выведено luch, чёрный капроновый ремешок, поздний придаток, деформировался, пошёл волной, а я, как выяснилось, помню, как бабушка купила этот ремешок, когда старый кожаный порвался, и как мы присоединяли его к часам, и видна разношенная дырочка на нём, которой бабушка пользовалась. Прошло двадцать лет, а ремешок всё ещё хранит на себе результат простого бабушкиного воздействия, и ярко вспоминается бабушкина рука, родинка, изгиб ногтя, блестящая кожа. Очевидные арабские цифры повторили давнюю запись, да, да, именно такими они и были, именно так и шло время, если бабушка протягивала руку: посмотри, сколько тут натикало, я без очков не вижу. Теперь бабушкины наручные часы показывали десять часов (утра? вечера?) и только самый краешек нового часа, буквально пара минут. Это время почему-то сразу тянется к бабушкиной смерти и ищет рифму там. Но не находит. Второй инсульт застал бабушку днём на лавочке, она обмякла, и её отвели домой женщины (помогал Верин муж), умерла она тоже днём, а часы, наверное, сняли с бабушкиной руки в больнице, и они уже сами по себе дошли и ровно, немного только вздрогнув (начало одиннадцатого), остановились. Под бусами и часами оказалась та самая лаковая брошка (малинка, цветочки) и забытая, но тут же как и не расставались – вторая брошка, неискренне блестящая, со вставленными поддельными камушками, и, даже не перевернув брошку на живот, я знал, что она плохо застёгивается, замок расшатался и выпускает из себя иголку. Дальше пластмассовый маленький шарик на ниточке, отделённый от чего-то невосстановимого, не могу вспомнить, бабушкин крестик, серый, на серой цепочке, которая укладывалась извилистой змейкой у бабушки на шее, а сейчас лежала кучкой. Одна копейка, вкладыш от жвачки «Бомбибом», изображающий «Порше» – эти глупости доложил туда я. Перебрав вещи из шкатулки, я попытался повторить последовательность и вернуть всё в точности в прежнее состояние, была какая-то ценность в том, как это лежало раньше, до вскрытия. Но пальцы мои оказались неточными, даже хищными, всё сдвинулось. Я, не спросив у мамы, обернул шкатулку газетой и увёз (даже вывез) её на дне рюкзака, и теперь пристроил её у себя в комоде, за несколькими особенно красивыми фарфоровыми чашками, которые я достаю только изредка.