Юрий Каракур - Фарфор

На лавке у нашего подъезда, если лето, сидели старушки, а когда одна вдруг вставала (разогреть ужин мужу, поставить вариться рассольник, телепередача в семь), то прощалась: «Ладно, девочки, я пошла». Девочки – со всеми своими артритами, с катарактой на левом глазу, с давлением. Им нравилось так называть себя – просыпалась какая-то насмешка над жизнью, которая развлекала их, что-то школьное. Ну что, девочки, пойдём к лесу? (о прогулке) Девочки, смотрели вчера нашего алкаша? (о Ельцине) Девочки, я варю иначе. (о варенье) Среди девочек была одна, которую не любили все, – ведьма Настя. Кто-то назвал её так, и прилипло. Считалось, что эта Настя наводит порчу, вытягивает энергию, даже голова разболелась. Ведьма Настя жила на втором этаже соседнего подъезда, как бы нависая над лавками, и всякий раз могла выскочить, чтобы составить компанию. Дома у неё кот, который ест свежие огурцы. Ведьма Настя работала на железной дороге в области (город Александров?), неудачно вышла на пенсию, с потерей, чего-то недополучила, и всё ездила в райсобес (ещё раз, по слогам – и вместо рая выходит бетонное душное здание), чтобы хлопотать о перерасчёте. Говорила Настя тонким голосом, началом слёз, и хотелось, чтобы ведьма Настя уже заплакала наконец, а она не плакала: столько лет отпахала, и вот что я имею. Настя была глуховата (поезда оглушили?), говорила, конечно, только о себе, а о других не слушала. И Вера, и Галина Андреевна, и бабушка – все уставали от Насти, прятались от неё на лавке у третьего подъезда, которой не было видно из Настиной кухни, и даже уходили тут же домой, если Настя выходила. А когда всё-таки долго сидели с Настей, то потом читали молитвы, умывались – смывали сглаз, порчу, всякое писклявое Настино чувство. Какая у ведьмы Насти была фамилия? Ведь была же, и я представляю, как её в собесе вызывали по фамилии, и она высоким предплачным голосом начинала говорить, а её разубеждали: я же вам объясняла, женщина, ещё раз вам повторяю, женщина. Лица Насти не помню, только какой-то общий слепок: курносость, небольшие глазки, морщины наступают на губы, но помада даёт отпор. Господи, подумал я тогда, во дворе, перебирая окна этих девочек, а ведь все без фамилии: и Лидиякольна, и Вера, и Тамара, и Алла. На них на всех осталась одна кем-то забытая (никем из них) фамилия – Промыслова. Кто она была? где и чем промышляла? на каком этаже жила? У Зинаиды отвалилось отчество и не приделывается: Андреевна? Александровна? У кого-то я помню ноги, у кого-то кофту (выцветший синий), у кого-то позу, замерла навсегда во дворе женщина из далёкого первого подъезда, руки в боки, но без лица – подставляй любое. Через подъезд жила сумасшедшая старушка, которая выходила среди дня в ночной рубашке и задирала подол, чтобы помочиться. Казалось ли ей, что она вернулась в свой деревенский дом, и вот ночь, тёплое лето, и она вышла в огород пописать? или что-то совсем бессюжетное, горячечное бормотание? Я не помню её имени, не знаю, кем она работала, не знаю, когда слабоумие пришло к ней, я даже лица её не помню, а только белые фаянсовые ноги с синим рисунком вен и голую старушечью попу, которая вот уже появляется из-под ночной рубашки, и я отворачиваюсь, вместо истории – только вот эта начинающаяся белая попа. Была ещё женщина, которая гуляла с бабушкой в какое-то лето, с короткой стрижкой, с маленькой собачкой. А ещё была женщина, которая, чтобы спасти сына-наркомана, продала квартиру и уехала в Кострому. Протянула руки ещё старушка из Кирова, которая говорила о себе, что стояла последней в очереди за красотой и за умом, а за счастьем – первая оказалась, и бабушка Саша носила ей (на первый этаж соседнего дома) малиновый пирог на именины. От неё я отмахнулся: вы вообще в Кирове. Но как их всех звали? Некоторые, с огромной жизнью, помнятся только по цвету и по диагнозу – женщина с голубыми волосами, сердечница, ещё с эпилепсией, ещё с одной почкой. Они столько лет сидели на лавочке у подъезда, но, как оказалось, не успели хорошенько запомниться. Девочки, пожилые мои девочки, которые были такими понятными и близкими, вдруг покрылись рябью, замолчали, выцвел до неузнаваемости рисунок. Сейчас лавка была стоматологически пуста.

Я решил подойти к подъезду. В книгах обычно пишут сам не знал почему , и предполагается, что герой пока не знает почему, а писатель что-то задумал, и скоро выяснится. Сам не зная почему, по воле какого-то писателя я подошёл к безнадёжно запертой двери. И почему-то дёрнул дверь за ручку, как будто проверяя прочность. И дверь в подъезд открылась. Поломался замок, не прикрыли плотно – я не успел разобрать, сердце моё заколотилось, и я тут же, разгадав замысел писателя, вошёл в подъезд, в котором не был двадцать лет.