Юрий Каракур - Фарфор

– Что ты? – спросил я шёпотом, пол взвизгнул.

Бабушка не ответила, но продолжила поглаживать ковёр. Такая задумчивая нежность была в бабушкиной руке, что я даже подумал, не вспоминает ли она что-нибудь? Так можно поглаживать старые фотографии: вот Игорёк Рудых, в Новоазовске. Но бабушкино молчание испугало меня: раз она не спит, она должна ответить. Бабушка снова протянула ммм , будто ей понравилось варенье. Я громко спросил: « Бабушка? » Притворство сна из-за моего громкого голоса тут же разрушилось, и бабушка застонала. Я безо всякой осторожности оглушительно заскрипел полами, подошёл к кровати и потянул бабушку за плечо. Она податливо, как лодка на воде, перевернулась, лицо её было слегка скошенным.

– Если слышишь меня, сожми руку, – сказал я, повторяя то, что видел в сериале.

Бабушка сжала руку, посмотрела в потолок и попыталась сказать что-то, но звуки запнулись. Лицо её тут же показалось мне недосказанным, мучающимся каким-то важным словом. Я побежал к соседке, у которой был телефон. Глазок зажёгся тревожным светом, потом погас, когда соседка посмотрела в него, и, пока она долго расшнуровывала дверь (два замка, засов, цепочка), ей уже стало всё понятно:

– С Галиной Сафроновной плохо?

Я вызвал скорую, позвонил родителям и вернулся к бабушке. Она лежала в той же, мною сделанной позе, как что-то поломанное. Я подошёл к ней и, заглянув в кровать со страхом, громко сказал ей, словно кричал в колодец:

– Скоро приедет врач.

Бабушкины глаза смотрели чуть вбок, я застыдился своего громкого голоса, встал на колени у кровати и заговорил голосом, предназначавшимся ребёнку, когда он болеет:

– Не бойся, не бойся, уже скоро приедет.

Прибежали родители: отец в меховой шапке и со свирепыми почему-то глазами, мама в халате, на шаг позади, со смирившимся по дороге лицом. Быстро (больница совсем рядом, слегка поплутать только дворами) приехала скорая – пожилой энергичный врач и санитар с серым больным лицом. Когда в комнате скопилось столько взрослых, я отступил на кухню. Там все вещи казались странно спокойными, календарь как будто не успел отреагировать и показывал весёлого, почти улыбающегося котёнка. Врач громко называл бабушку моя хорошая , но его фамильярность была мне неприятна. Через какое-то время я услышал напряжённое усилие в комнате, пошёл туда и увидел, что бабушку, накренив, выносят из комнаты, она накрыта синим старым покрывалом, запруда, купание. Её глаза скользили по потолку, зацепились на светильнике в коридоре, пока санитар с отцом примерялись к двери, а в подъезде испуганно подпрыгнули на первой ступеньке, дальше я не видел её глаз. Отец нёс первым, показывая на лице сложности разворота у почтовых ящиков. Я спускался следом, нервничая руками в каждом опасном месте и особенно, когда сворачивали под лестницу на первом этаже. Мама придерживала дверь подъезда, перед скользкими ступенями крыльца не выдержала и сказала осторожненько , я сжал кулаки от напряжения. Бабушку понесли к машине. По-обычному, не обращая внимания поскрипывал снег под ногами. Мама сказала мне закрыть квартиру и приходить в больницу, а они с отцом поедут вместе с бабушкой. Я побежал наверх, перепрыгивая, как будто подгорает пирог, через ступеньки, а в квартире старался не смотреть на раскрытую бабушкину кровать. Я зачем-то взял бабушкины очки, повязал шарф, удивился, что бабушкин берет и варежки лежат дома, когда её нет, выключил свет, испугался тёмной квартиры и быстрыми, фальшиво звучащими нетерпеливой радостью шагами сбежал по лестнице. Знакомые дома стояли глупые, ничего не понимали, морозный воздух сжимал горло, предлагая рыдания, в голове постоянно появлялась бабушкина рука, поглаживающая ковёр, испуганные глаза, скривлённый рот. Из-за зимнего бега в голову пробилась песня из фильма. Она звучит там, когда герои бегут по зимней дороге, и я с радостью, чтобы не вспоминать бабушкин рот, подхватил её: какими были мы на старте, уже не то, пропала прыть. Но дальше второй строки не помнил, начинал опять, какими были мы на старте, какими были, бабушкины глаза.

У главного входа под фонарями больница расправляла плечи, а потом, в темноте, терялась. Я побежал к освещённой двери, через которую мы с бабушкой много раз заходили в регистратуру, но там, конечно, было закрыто, за окнами дёргался ночной лампой гардероб, один опустошённый халатик висел на крючке. Я побежал вокруг здания, дёрнул дверь, ведущую в больничную церковь, но она тоже была закрыта. Какими были мы на старте, вспоминал я, уже не то, в темноте больничного двора зелёными квадратными окошками смотрел на меня ой нет, но короткое холодное слово вываливалось против воли – морг, тут же лицо Капы, не бойтесь, не бойтесь (вспомнилась ещё одна строчка) жизнь переменить! С обратной стороны больницы я увидел приоткрытую дверь, полоска жёлтого света вывалилась на ступени. Машина скорой помощи стояла там же и смотрела на меня пустой равнодушной кабиной. Я побежал к этому входу, поднялся по ступенькам и решительно открыл дверь. Внутри сидела за столом толстая медсестра и о чём-то смеялась с красивым высоким мужчиной в пуховике. Увидев меня, она тут же подскочила и спросила: «Куда ты?» А я растерялся, потому что не знал, как объяснить про бабушку, и потому что этот неожиданно красивый мужчина, чуть всё-таки испорченный трикотажной шапкой на голове, стоял очень близко от меня и, повернувшись, не успев сменить выражение лица, по инерции улыбался мне. Я сказал: «Тут бабушка». Мужчина вдруг сообразил: «Да это вот сейчас мы привезли». И показал головой в глубь больницы. «А, – села обратно медсестра, – это иди вон через стеклянную дверь по коридору до конца, там реанимация». Я пошёл, чувствуя, как они придерживают разговор до того момента, пока я зайду за дверь, я успел поймать возобновившийся голос медсестры: «Так я и говорю…» Коридор напряжённо светился, моргал в одном месте, а в конце коридора на скамейке сидел отец и держал в руках меховую шапку.