Юрий Каракур - Фарфор

– Попробуешь поплыть? – спрашивает бабушка. Она знает, что в прошлый раз у меня не получилось.

– Да нет, – пугаюсь я. – А ты?

– Нет, не рискну, вдруг сведёт ногу.

Я набираю воздух в лёгкие и опускаюсь с головой, вода холодной рукой хватает меня за макушку. Я отнимаю ноги. Какая-то сила медленно, без охоты разворачивает меня спиной вверх, я болтаюсь, шевеля руками. Вода гудит, как от напряжения, двигает меня, пока я не упираюсь в бабушкину спину. Я выпускаю воздух шумными пузырями и встаю на ноги прямо за бабушкой. Я вижу её затылок, заколку, капроновую верёвочку с крестиком, завязанную и обожжённую, чтобы не растрепалась, не удержавшиеся в заколке волосы намокли. Из воды на другом берегу выходит, разборчиво ступая, девушка, а парень движется в нашу сторону, хочет, наверное, перечеркнуть запруду. Мы с бабушкой смотрим на него, а он по-акульи наступает на нас. Мне кажется, я сейчас разгляжу его лицо, но, когда он подплывает совсем близко, я вижу только рот, мокрые волосы и усилие пловца, из-за которого лица не разобрать. Он плюёт водой и уплывает обратно, а бабушка говорит:

– Ну давай выходить, а то замёрзнем. Ты иди первый и подай мне руку.

Я показываюсь из воды, примеряюсь к скользкой глине. Выясняется, что теперь холодно снаружи. Выйдя по пояс, я разворачиваюсь, подаю бабушке руку, она мокро берётся за меня, на лице страх неровного дна, и несколько раз я чувствую, как она поскальзывается и крепче хватается за меня, я тоже сжимаю её руку сильнее, нам обоим страшно, что она упадёт. Наконец я отступаю на траву, и перилами выставляю бабушке руки, она держится за них (я упираюсь) и вытягивает себя на берег.

– Ну, как корова вылезала.

Бабушка отдаёт мне полотенце, я с удовольствием прячусь в него, а сама накидывает на себя покрывало. Парень что-то кричит из воды и, дождавшись ответа девушки с берега, показывает, как он лежит на спине.

– Когда-то я хорошо плавала, – говорит бабушка. – А теперь хоть отруби эти ноги. Правда на Азовском море дооолго надо идти до глубокого места. Идёшь, идёшь, а всё по колено.

Мы переодеваемся обратно, я снова заматываюсь в полотенце, теперь придерживаю его лучше. На другом берегу, я вижу, парень, отгородившись от девушек открытой дверью машины, повернувшись к запруде спиной, легко снимает плавки, показывает гладкую белизну, аккуратно разделённую на две половины, и подпрыгивает, как будто даёт волю весёлой пружине внутри себя, выжимает плавки. Я стесняюсь, не рассматриваю его, но слова снял, голый сами собой произносятся в голове, и от этих слов почему-то больно.

– Юрочка, трусики переодел? – спрашивает бабушка, и я вдруг злюсь на трусики , от которых делается стыдно, хочется пнуть землю, я понимаю, что где-то лучше, чем здесь, а бабушка неожиданно кажется мне толстой, глупой.

– Да переодел я, – говорю я раздражённо, но тут же замечаю, что бабушка сидит так беззащитно, с мокрыми прядями волос, поглаживает колено, и я пугаюсь своего раздражения и притворно радуюсь, пытаясь спрятать резкий голос: – Какой чистый ковёр!

– Хорошо – повесим на стену чистенький, свеженький, – наслаждается бабушка.

Ковёр сохнет, потихоньку поднимает ворс, кажется, что он простил нас. Переодевшись, я сажусь рядом с бабушкой, мы смотрим на противоположный берег: там лежат люди, рука устала читать и заснула, по воде ленится французская песня, из которой я узнаю только слово ностальжи . Мы предчувствуем отца, и как будто из нашего предчувствия появляется гудение, постепенно крепнет, расталкивает чаек, музыку, наконец превращается в откровенный грохот, и тут выезжает в облаке пыли, зелёный, гордый, с коляской – мотоцикл.

– Давай собираться, – говорит бабушка, и мы, пока отец огибает запруду, складываем покрывало, термос. Бабушка берёт в рот оставшуюся сушку, сосёт её (грызть нельзя, жалко протез) и поэтому говорит с отцом с помехой: кеёночку вяла под коёр.

– Клеёночку она взяла, – дразнится отец.

Мне нравится быть одному в коляске. Подо мной, как ответное письмо, сложен обновлённый ковёр. Отец садится, за ним залезает бабушка, мотоцикл передаёт, как она плюхнулась. И мы трогаемся. Я понимаю, что мы будем проезжать красную машину, и жду, чтобы не пропустить. Мы подпрыгиваем на неровной дороге, давим придорожную траву, объезжая яму, шумим, вот красная машина. Я тут же вижу их на покрывале: книга оставлена открытой, две девушки лежат на животе, позвоночник, ключицы, две половинки лица, а он – на спине, лицо закрыто от солнца разочаровывающей кепкой, я хватаю глазами что успеваю – скрещённые в лодыжках ноги, колени, ловкие плавки, впадина живота под вздёрнутыми (руки под головой) рёбрами. Поворот насильственно оборвал мой взгляд, но я обернулся (со стороны кажется: на воду) и, напрягая шею, быстро спустился от бейсболки до ног, не заметив ничего конкретного, но как будто выровнял статуэтку на полке, и мотоцикл уехал от запруды.