Юрий Каракур - Фарфор

– Привет, Сафроновна!

– Что это у тебя, Сафроновна? – кричит Галина Андреевна от песочницы.

– Да ковёр, – отвечает бабушка и, немного подумав, добавляет: – Люди выкинули, а он почти целый, только моль немного поела.

– Вы что же, с помойки его? – озадачивается Настя нам в спину.

– Так пенсию же не платят, – громко говорит бабушка, не поворачивая головы, стыдящаяся спина.

– Нищает народ, – кричит Вера.

И мы затаскиваем ковёр в подъезд, я тут же начинаю смеяться, а бабушка говорит:

– Ой давай неси быстрее, а то Дмитрий сейчас ещё выйдет.

Вечером на лавочке обсуждали, что кто-то пробрался к Дмитрию Алексеевичу на огород и там напакостил. Лидия Сергеевна, жена Дмитрия Алексеевича, обиженно двигала не вполне подходящей вставной челюстью и чуть не плача жаловалась: столько Митиных трудов, бессердечные люди, щелчок челюстью, ночью пришли и разорили, взяли, кажется, щелчок челюсти, только щавель, затоптали календулу. Лена, недавно вернувшаяся с работы, даже пошла проверить, но у неё ничего не взяли, хоть морковь в этом году хорошая. Ночью не разглядели, наверное, решила Настя.

– Нищает народ, – сказала бабушка с красным лицом. – Мы вон с Юрой вообще ковёр с помойки подобрали.

– Там бывают хорошие вещи, – мутно, вспоминая, посмотрела на двор Лидия Сергеевна и щёлкнула челюстью.

В подъезде бабушка поднималась, как будто разбила чашку в гостях – даже меньше казалась от раскаяния:

– Взяла грех на душу…

И у почтовых ящиков:

– Отцу ни слова, он меня со свету сживёт.

Перед сном бабушка накапала валосердина, запахло, поморщилась.

– Да сколько там кабачков-то было, господи… Две штуки.

Ковёр только чуть-чуть испачкался в земле, мы обтёрли его, досушили на полу и повесили (неустойчивость матраса у меня под ногами) обратно к бабушкиной кровати. Сперва ковёр интриговал и гудел тайной, мы посмеивались, потом притих и висел просто чистый, бабушка иногда проводила по нему удовлетворённой рукой, вспоминала лето, жару и как залезла в воду.

В сентябре мы принесли Лидии Сергеевне и Дмитрию Алексеевичу ведро штрифеля. Зимой бабушка испекла коржиков и спустилась к ним с тарелкой, потом рассказывала, что она быстренько отдала и ушла, хоть Лидия и приглашала, но в комнате кричал на отца и кашлял, кашлял пьяный сын-туберкулёзник, вышел недавно из тюрьмы, однокомнатная квартира. И ещё без кабачков. Бабушка на следующий же день отнесла им ещё банку пятиминутки.

Той осенью, в какую-то октябрьскую субботу, мы после прогулки по лесу сели на лавку. «Посидим с женщинами?» – предложила бабушка. Начало шестого, сумерки, у Веры, по словам женщин, раскодировался и запил муж, обсуждать это было интересно. И вдруг мимо нас прошли две мои одноклассницы, невысокие, надменные, насмешливые, главные подруги в нашем классе, теснившиеся в одном имени Юля. Сначала я удивился, увидев их лица здесь, во дворе бабушкиного дома, безо всякой школьной доски на заднем фоне. А потом, когда они вдруг обернулись и, сказав что-то друг другу, разом лопнули от смеха, мне вдруг стало жарко. Зная, что я смотрю на них, Юли показывали мне особенно демонстративный, гнущийся смех. Я понял, что они, конечно, смеются надо мной, мой жар получил объяснение: я испытывал острый стыд, что сижу на лавочке с женщинами. И тут же исправил бабушкино слово на более жестокое – со старухами. Я кое-как досидел до конца разговора, теперь будет пить ещё несколько месяцев, пока не достигнет дна, и вошёл в подъезд первым, быстро поднялся, не дожидаясь, пока бабушка на каждую ступеньку встанет обеими ногами. Я поставил замок на предохранитель и бросил дверь покачиваться перед бабушкой.

Я так же любил бабушку, по-прежнему проводил у неё все выходные, но пальцем чувствовал какое-то изменение, как будто стекло вазы треснуло и стало чуть иначе отражать свет. На улице я делался отстранённым, всегда шёл немного, как на поводке, впереди, по возможности не сидел на лавке с бабушкой, а если всё-таки сидел, старался выглядеть независимо. Зимой стало подниматься, затапливая наши любимые полянки, молчание. Первым ушли под воду разговоры перед сном. Вместе выключать свет и засыпать, перекидывая сонные слова, вдруг показалось скучным. Поэтому я говорил, что ещё почитаю, и лежал с книгой, прислушиваясь. Почитай, почитай, зевала бабушка. Бабушкино дыхание углублялось, потом прорывался первый, пробный, не до конца уверенный в себе храп, а когда храп, как бы нащупав себя, повторялся, громко показывал бабушкино дыхание, я вставал, гасил торшер и выходил в кухню. В основном я придумывал там разные истории, воображал себя то подростком на чердаке большого особняка в штате Виргиния, то женщиной-врачом на Диком Западе, то полицейским из Санта-Барбары. Я фантазировал часа два, не больше: я знал, что ближе к двум ночи бабушка встаёт в туалет, и, если я засижусь, мне придётся как-то оправдываться, почему я не сплю. Поэтому во втором часу ночи я осторожно, стараясь не скрипеть полами, пробирался в комнату. Накрытая одеялом бабушкина жизнь вздыхала, постанывала, темнела свёртком. Я знал все тональности её сна и умел составлять с ним мелодии – тихий скрип мог размещаться между бабушкиными посапываниями, громкий скрип (у стола) подходил к храпу, а если не совпадал, надо было держать паузу, пока бабушка, вздохнув, не проснувшись, снова выровняет дыхание, в финале – громкий визг дивана. Я прекрасно знал все эти звуки, поэтому тогда меня насторожил новый звук – затянувшаяся буква м . Я подумал, что бабушка сейчас заметит меня, и старался ступать совсем тихо, но вдруг решил обернуться и посмотреть на неё. В свете уличного фонаря, нехотя освещавшего наш балкон и немножко комнату, я увидел, что бабушка лежала на боку, спиной ко мне, и поглаживала рукой ковёр. Этот жест был связан с чистотой, с летней уборкой и казался странным зимней ночью.