Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Пошел вон, — прошипел Деев.

Путаясь в завязках, он кое-как спустил босые ноги на пол — когда только успел скинуть башмаки? — и цопнул пацаненка за шкирку, вышвырнул в коридор. Но пока запирал задвижку, тот уже забрался обратно — через гармошку — и вновь оказался рядом.

Деев опять швырнул его в коридор и запер теперь и свою дверь — мальчишка заколотился снаружи, требуя впустить. Шумел громко, и через мгновение Деев сдался, чтобы не разбудить весь вагон.

— Здесь посиди, дура! — уговаривал Загрейку, тыкая пальцем под свою полку, но тот лишь таращился ласково, примостившись у хозяйских голых ног. — Хоть полчаса! Хоть четверть часа посиди!

Громко стукнуло что-то рядом — комиссар забросила в купе к Дееву оброненные башмаки. С треском съехались гармошечные створки, разделяя пространство надвое.

— Сволочь ты, брат, — угрюмо выдохнул Деев.

Поняв, что хозяин теперь никуда не денется, Загрейка зевнул и уполз под диван.

Назавтра о случившемся не вспоминали — как не было этой черной ночи и сияющего в ней золотого тела.

Комиссар смотрела строго и деловито. С раннего утра, еще до завтрака и отправления, затеяла шмон по всем пассажирским вагонам — прошерстив углы под лавками и батарейные закоулки, обнаружила ворох невесть откуда взявшихся предметов, контрабандой появившихся на борту за прошедшую неделю. Находки были вполне безобидны: игральные карты, порнографические открытки, напечатанные на дешевой бумаге сонники — ни анаши, ни самогона, ни кастетов с бритвами. Всё найденное вернула хозяевам.

Деев помогал: вместе с Белой шарил по половицам и отхожим закуткам. Изредка поглядывал на комиссара, но примет ночного происшествия на спокойном лице не находил. И даже когда обнаружил в щели под потолком стопку непристойных карточек — кружева, колени с ямками, пышные ягодицы и бюсты, — не заметил в комиссарском взгляде и следа воспоминаний о вчерашнем.

А он думал о том — весь день. Голову словно раскололи пополам. Одна половина переживала из-за отсутствия мыла и гигиены в поезде, была озабочена нехваткой топлива, рассчитывала паек на ближайшую неделю, вспоминала Сеню. Вторая — падала в тяжелую и теплую тьму, окутавшую вчера его тело.

Вечером — уже даже и не вечером, а ночью, дождавшись угольной черноты, — он раздвинул гармошку, надеясь на повторение и продолжение сюжета. Но не случилось: не было в комиссарском купе мерцания золота и звона капель, одна только темень и сонное молчание — женщина спала.

И надо бы подойти и сесть рядом. Откинуть одеяло — покрывающий тело бушлат. И все остальное откинуть, что мешает золоту сиять и лучиться теплом. Надо бы… Да никак!

Не решаясь ни зайти к Белой, ни закрыть гармошку, Деев долго топтался по тесному купе, то стягивая гимнастерку, то надевая обратно и застегивая на все пуговицы. Внизу ворохался неспящий Загрейка, готовый следовать за хозяином.

Наконец Деев лег. Спать не мог — лежал с открытыми глазами, слушая сопение мальчишки под диваном и редкие шевеления женского тела за стеной. Качался на дремотных волнах, перебирая мысли. Когда уставал вспоминать костлявое Сенино тельце или Зозулю, голышом распростертую на этом самом диване, — вспоминал налитое светом женское тело. Когда уставал считать немногие оставшиеся вёдра угля или вязанки дров для вагонного отопления — считал звенящие золотые капли… Делил ночь с Белой. А может, они делили ночь на троих: мужчина, женщина и мальчик под диваном.

В Арзамасе эшелон покинула кормилица. Напоследок выпоила Кукушонка досыта, сцедила оставшееся молоко из обеих грудей — одних только остатков набралось полторы кружки! — и ушла по путям к темному зданию вокзала, искать попутчиков до Москвы. А Фатима с младенцем на руках осталась в поезде. Вернее сказать, это Деев остался — искать пропитание для ребенка предстояло ему.

Здесь “гирлянда” сделала крутой поворот и нырнула на юг — через Лукоянов и Саранск покатила к Самаре, чтобы вскоре достичь Оренбурга. И если раньше она двигалась вместе с потоком странствующих — в Москву, в Москву! — то теперь направилась против этого потока. Теперь, трясясь в штабном через поля и пролески, Деев видел не затылки бредущих вдоль чугунки людей, а лица.

Татары — рыжие от солнца и пыли, в рваных тюбетеях и истрепанных покрывалах поверх одежды. Широколицая мордва. Босоногие киргизы с привязанными к спине пожитками. Удмурты-смугляки. Сбитые в толпы цыгане — эти шагали резвее и глядели бодрее всех, привычные к бродяжьей жизни. Белобрысая немчура из-под саратовских степей.