Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Вы ошиблись, товарищ, — все так же вежливо ответил Баранья Башка. — Это не питательный пункт. Это свияжское отделение ЧК.

— Я знаю, куда пришел. — Очень хотелось сглотнуть и увлажнить горло, но зев был сухой и шершавый, как наждак. — А вы знаете, у кого в этом городе есть укрытые продукты.

Грянул выстрел. Взвизгнуло и вздрогнуло где-то совсем рядом, справа, — пуля вошла в дверной косяк. И тотчас, почти без перерыва, — второй выстрел — в другой косяк, слева.

Пара бумажных листков слетела с буфета и закружилась по выщербленному паркету.

Деев стоял неподвижно. Сердце колотилось в животе, в горле и даже в кончиках вытянутых кверху пальцев. Глаза и нос щипало едко, но опустить хотя бы одну руку и отереть лицо ладонью не решился.

Двое в креслах, не дожидаясь, пока рассеется дым, опять взвели курки: Огненные Усы — откровенно забавляясь ситуацией и с любопытством ощупывая гостя хитрющими глазами, Лысый — равнодушно, с какой-то барской ленцой в движениях, глядя даже и не на Деева, а куда-то мимо. Этот — главный, понял Деев. Этот все решает.

— Да, мы знаем, у кого в этом городе имеются резервы. — Баранья Башка словно и не заметил стрельбы. — А вы что же, раскулачивать их пойдете? — Ни капли ехидства не было в голосе, а одна только участливость. — Сей же час или дождетесь утра?

— Утром я уезжаю. — Деев изо всех сил напрягал пальцы рук, чтобы не тряслись. — И у меня нет солдат сопровождения. Прошу вас помочь мне экспроприировать у зажиточных слоев населения спецпитание для голодающих детей. Прямо сейчас.

Огненные Усы громко прыснул, надувая щеки и брызгая слюной, — и без того узкие глаза его сделались и вовсе крошечными, а усы встопорщились, закрывая пол-лица. Он давился смехом, дергая плечами и мелко тряся бритым черепом; наконец уткнулся сморщенным лицом в кулак с зажатым револьвером да так и замер, слегка постанывая от переполняющих чувств. Лысый же, наоборот, словно и не слышал дерзкую деевскую речь — сидел в кресле, огрузнув, положив могучий подбородок на могучую же грудь и устало прикрыв глаза; необъятная шея его хомутом лежала поверх кителя.

Кажется, оба были нетрезвы.

Меж кресел Деев заметил шахматный столик. Вместо фигур на клетчатой доске стояли хрустальные бокалы, некоторые — полны.

— Да-да, прямо сейчас, — понимающе закивал Баранья Башка. — То есть мы должны сию же минуту оставить наши дела, поднять спящих солдат, вломиться в дом к какому-нибудь мироеду и реквизировать у него для вас дюжину яиц и фунт масла?

— Дюжины будет мало, — ответил Деев. — Яиц нужна хотя бы сотня, а масла — фунтов десять, не меньше.

Не в силах более сдерживаться, Огненные Усы захохотал, запрокинув голову к потолку и обнажая до десен коричневые зубы. Рукой с револьвером пытался утереть проступившие на глазах слезы — оружие вихлялось во все стороны.

— Хвалю-у-у-у-у… — скулил он, заходясь от хохота. — Хвалю наглеца-а-а-а…

— А будить никого не нужно. — Деев старался не смотреть на револьвер, ствол которого плясал так недалеко, указуя то в лицо Деева, то в живот. — И раскулачивать тоже. Нужно просто прийти в дом — вы же знаете к кому, — сейчас прийти, ночью, когда сонные все и не соображают ни черта. Прийти и сказать, чтобы отдавали запасы. Что сейчас наступил самый край. Они вам поверят и послушают — сами всё отдадут.

Снова жахнул выстрел. В углу что-то застонало и задребезжало многоголосо, а Огненные Усы уставился недоуменно на дымящееся оружие: выпущенная им пуля ранила фортепиано.

От грохота очнулся Лысый — немедля вздернул кисть кверху и тоже: жах! И снова дрогнуло рядом с Деевым — еще одна пуля вошла в косяк.

При каждом выстреле желудок Деева сжимался ледяным комом — кажется, сжимался и сам Деев, все более горбясь и скукоживаясь. Заметил, что поднятые руки держит уже не по сторонам, а почти перед лицом — будто защищаясь от пальбы.

— Какой же это край? — невозмутимо продолжал беседу Баранья Башка. — Край будет в декабре, когда зимняя заготкампания начнется. Что нам кулачье зимой сдавать будет, если мы их сейчас выпотрошим?

— Да вы же их знаете! — Деев изо всех сил напрягал спину, чтобы не согнуться крючком перед хозяевами, и оттого голос его звучал сдавленно, как простуженный. — Через пару месяцев тайники и схроны опять битком набьются. Кулак — он живучий, он же едой обрастает, словно зверье шерстью: сколько ни брей, все равно лохматый.

— Послушайте, откуда вы такой взялись? — Заинтересованный разговором, Баранья Башка даже привстал с кушетки, чтобы лучше разглядеть окутанного клубами дыма гостя. — Нахальный, настырный и всё про всё знаете!