Дети лежали по лавкам, уже укутанные в одеяла — багажные мешки. Рядом с темной холстиной личики их казались бумажно-белыми. Кое-где на мешках синели большие двуглавые орлы и фиолетовые печати: “Московский телеграф”, “Почтовое ведомство Санкт-Петербурга”, “Тифлисская железная дорога”. Мешок Сени-чувашина был заграничный — усыпанный незнакомыми буквами, прочитать которые Деев не умел: “Coffee de Costa Rica”. Наблюдать имперские гербы и чужеземные надписи на телах советской детворы было неловко, но что поделаешь.
Пространство бывшей церкви было щедро отделано деревянными завитушками в золотой краске, и льющийся из арочных окон свет играл на позолоте, разбрасывая вокруг россыпи желтых бликов: по детским телам и лицам, по свежеструганым нарам, по некогда кухонному, а теперь уже операционному столу, по белому халату фельдшера и по тряпичной загородке в алтаре, за которой прятался фельдшерский топчан.
— Я, между прочим, полное право имел сойти с маршрута, — угрюмо сообщил Буг, как только они оказались в лазарете.
Так точно, кивает Деев устало. Имел.
— И от этого права не отказываюсь! Не подписывался я один целый санаторий заменять. Лежачим только и место в санатории! С кухарками, диетсестрами, няньками и врачами-профессорами.
Опять кивает Деев: так точно, принял к сведению.
— И потому ставлю условие: все мои требования выполнять неукоснительно. Ответственности за больных на себя не беру, все они — на твоей совести, внучек. Но помочь — попробую.
Соглашается и с этим Деев.
— Для начала выдай молока. И яиц побольше, для гоголь-моголя. Масла пока не прошу, посмотрим, как желудки работают. Если есть рыбий жир, выдай и его, начну давать по капле. И мяса, конечно, постного — белок истощенному организму жизненно необходим. Еще мыла мне хозяйственного и парафина — пролежни смазывать.
Морщится Деев, а нечего делать — кивает. Мол, выдам, конечно, выдам. Скоро.
— Мне сейчас нужно! Их же кормить восемь раз в сутки, а лучше чаще. Нет молока с яйцами — выдай, что имеешь, из спецпайка.
Молчит Деев и даже не кивает уже. Не признаваться же, что никакого спецпайка нет и в помине, а на кухонном складе в достатке лишь отруби да подсолнечный жмых. Про парафин с мылом — и говорить нечего.
— У тебя что, и мяса нет? — не верит фельдшер. — И муки, и сметаны? Нет рыбы? Нет какао или шоколада? Сахара, на худой конец? Никакого спецпитания — нет?
Это когда ж ты последний раз видывал шоколад со сметаной?! — хотелось Дееву закричать. Обычные люди уже и слов таких не помнят, не то что вкуса! Что ли, ты прямиком с луны в эшелон свалился?! Но не закричал, сдержал себя.
— Как же ты их взял, внучек? — Буг смотрел на Деева, будто впервые видел. — На что надеялся? Чем кормить собирался — духом святым?
— Давай мы им пока пшена нажуем, — предложил Деев.
— Что ж ты за дурак такой? Ты же их всех, считай, уже убил. Сам убил.
Надо было, значит, в приемнике их оставить умирать?! Где рубль в неделю на ребенка?! Где сплошное спецпитание — пыль мельничная да овсяная шелуха?!
— В деревнях так сосунков кормят, — настаивал Деев. — Мелко-мелко зубами перетрем и сплюнем в рот каждому.
— Могильщика из меня решил сделать? — Буг расстегнул пуговицы белого халата, а пальцы-то не слушаются, еле справляются. — Не выйдет. Я лечить привык, а не хоронить. Я схожу — на следующей же станции.
— Нет, — покачал головой Деев. — Не сходишь. Потому что я тебе все добуду. Шоколад не обещаю, а масло и яйца — наверное.
— Еще и хвастун! — справившись наконец с пуговицами, Буг вытащил из-под операционного стола свой чемодан и начал складывать туда халат; складывал аккуратно, но белые рукава никак не желали умещаться в фанерные недра — выпрастывались упрямо, не давая закрыть чемоданную застежку.
И тут раздается сдавленный смешок: хихикает мальчуган, что все это время бездумно пялился в потолок; и теперь продолжает пялиться, не меняя выражения лица и даже не разжимая губ, а откуда-то из утробы его несутся еле слышные звуки. Смеется не над взрослыми, а чему-то своему, потаенному. За это Деев еще утром дал ему прозвище Тараканий Смех. Разговаривать мальчик уже разучился, а смеяться — еще нет.
— Если добуду — останешься в эшелоне?
— Не останусь.
— И пойдешь под трибунал! Задание по спасению голодающих детей приказываю считать боевым. Бегство из эшелона приравниваю к дезертирству.
— Я, внучек, с военной службы на пенсию ушел, когда ты еще не родился. И приказам вот уже четверть века не подчиняюсь.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу