Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

На них сердито косились прохожие. Какая-то старуха, завернутая в темное с головы до пят, принялась браниться из-под своей волосяной накидки, грозя кулаком. Не сразу Буг понял, что бранила Фатиму, — та шла с непокрытой головой. К старухе присоединился и тощий старик, брызгая слюной от гнева, — и Буг впервые взял Фатиму под локоть: пойдем-ка отсюда, пока не побили. Забрала руку, дальше устремилась.

Буг запыхался от резвой ходьбы, и сердце давало знать, — как вдруг дувалы поредели и разбежались: город кончился. Каменистая дорога рванула вверх, затем упала вниз и снова устремилась вверх, — а женщина все шагала, все быстрее.

— Ты почему Кукушонка себе не взяла, сестра? — не выдержал наконец. — Предлагал же тебе начальник эшелона. И в Самарканде с детьми остаться предлагал. Сама не захотела. А раз решила, то нечего себя изводить.

Нет, не так он все говорил и не то — не ругать ее сейчас нужно и не жалеть, а просто обнять за плечи, чтобы выплакала горе. Но не решился. Не осмелился.

Под тяжелыми фельдшерскими шагами хрустели и осыпались камни, да и сам он то и дело поскальзывался на подъеме, а женщина даже не смотрела под ноги. Верно, и не замечала, что идет в горы.

А горы уже мелькали в просветах меж холмов, едва прикрытых желтой травой, местами в россыпи огромных валунов. Где-то внизу шуршал ручей, и там, вблизи от влаги, желтело и зеленело гуще — росли кусты.

— Думаешь, не понимаю, почему убегаешь? — дышал тяжело и говорил медленнее. — И почему в вагоне спряталась, когда дети уходили, и даже из окна на них смотреть не стала. Все понимаю. Кажется тебе, пока не попрощалась — твои они, не отдала ты их и твоими же останутся.

По тому, как резвее застучали по дороге женские ботинки, едва не срываясь на бег, он понял, что прав. А еще понял, что она его слышит. Лица Фатимы теперь не видел — только затылок с одной распущенной косой и прямую спину.

— А они и так уже твои! — втолковывал этой спине, стараясь рубить мысли коротко, потому что на длинные фразы не хватало воздуха. — Ты же их выкормила — не хлебом, как Деев, а лаской. Они же тобой спаслись! Любовью твоей. Поцелуями твоими. Улыбками. Поэтому — твои… — Речь рвалась вместе с дыханием. — Даже если забудут тебя… и меня забудут… и Деева, и весь эшелон… и все свое проклятое детство… все равно твои они, Фатима!.. Этого не изменишь.

Вот и назвал ее по имени — и сам не понял, как случилось.

Больше всего хотел присесть на один из валунов, что темнели вдоль дороги. Или опереться руками и постоять рядом, отдыхиваясь. Хотя бы остановиться на пару секунд.

— А сколько их еще осталось, Фатима! Сколько их осталось… в Казани… в Татарии… по всей Волге… по всей стране… маленьких, испуганных, без матерей… Им-то кто поможет?.. Их кто обнимать будет?.. Целовать?.. Утешать?.. Колыбельную петь?.. Им ты нужна… Ты!

От этого последнего “ты” из позвоночника ее будто вытащили железный прут — плечи поникли, вновь обретая естественные очертания, а голова чуть наклонилась вперед. Женщина еще шагала, и по-прежнему стремительно, но это был уже не механический ход куклы, а живая человеческая поступь.

— Как ты их встретишь-то, Фатима! Представь только! Как ты их в ванне отмоешь… кипятком выпоишь… слезы со щек утрешь… — Сердце грохало по ребрам, как камнем в бочке. — А, Фатима? Как они все под руки тебе забьются… точно птенцы под материнские крылья… И за юбку ухватятся — не оторвешь!.. И всё, снова твои… Пока и этих не выкормишь и в мир не отпустишь… как птица…

Деревья вдоль дороги качали прямыми ветками. Или это его качало на ходу?

— А как ты им споешь-то, а, Фатима? Споешь: спи-и-и-и, мой сы-ы-ын… спи и просыпайся мужчи-и-и-и-и-иной…

Мысли закончились, и воздух в груди закончился, но умолкать было нельзя — надо было говорить, отвлекать, чтобы не дать ей опять унырнуть в тоску. Или петь. И Буг пел.

— Уже оседлан ко-о-о-о-онь… и натянута тетива-а-а-а-а…

Слуха у него не было, и часто попадал мимо нот, да и текст помнил не весь, да и татарский знал плоховато, но тянул и тянул строчки, взбираясь по уклону вверх.

— Времена зову-у-у-у-ут… и народы жду-у-у-у-ут…

В груди сипело, будто ее прострелили и из отверстия со свистом выходит воздух — одновременно с пением.

— Все наполнено тобо-о-о-о-ой… как наполнено во-до-о-о-о-ой… морское дно-о-о-о-о…

Ему подпевало немощное эхо — блеяло слабо и не в такт.

— Я рыба, ползущая по песку-у-у-у… Птица в волна-а-а-а-ах…

Буг пропел все, что помнил из песни, и пошел по второму кругу.