Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Комиссар сразу принялась докладывать начальнику эшелона, что случилось за время его отсутствия, — но докладывала странно: предельно кратко и опуская подробности, словно выдавала скупую стенограмму. Словно Деев и сам уже все знал.

— Дети и взрослые сыты. Как вы успели заметить, вполне бодры. Кормим дважды в день, рисом. Крупу доставили басмачи, пять мешков, и еще телегу винограда. Также доставили воду, питьевую и для паровоза.

Белая строчила словами, как телеграфная машина. Деев едва успевал укладывать факты в голове.

— Рельсы переложены. Эшелон развернут лицом к Арыси.

Когда успели? Еще вчера вечером стоял Деев перед Буре-беком, умоляя о помощи, а нынче уже — сделано? Задать вопрос не успел: комиссар спешила завершить отчет.

— Все умершие похоронены. Лежачих стало больше, но об этом лучше доложит фельдшер. Эпидемий в поезде не случилось, лазарет работает штатно. Также не случилось побегов и прочих чрезвычайных происшествий. Итоговая численность детей на сегодняшнее утро — пятьсот человек, ровным счетом. Если с младенцем, то пятьсот один. Из них триста девяносто восемь — наши, списочные. Остальные — подсаженные. Эшелон к отправке готов.

Все, закончила стрекотать.

Деев сидел на своем диване, водрузив локти на стол и уткнув лоб в ладони. Из последних сил напрягал мутную от усталости голову, но никак не мог сложить услышанное в ясную картину.

— Когда появились басмачи? — спросил наконец.

— В тот же день, когда вы за подмогой в пустыню убежали, — недоуменно дернула плечом Белая. — Сперва привезли воду и пищу. Затем стали перекладывать пути. Дело долго не шло, никак не могли согнуть рельсы для петли. Через пару дней притащили откуда-то уже гнутые — и смогли. А еще через пару дней привезли вас.

Вот оно как.

Пока Деев колобродил по пескам, Буре-бек поил и кормил его детей — рисом и даже чудо-ягодой. Люди Буре-бека несколько дней копали песок и укладывали шпалы, чтобы “гирлянда” могла вернуться на маршрут. Затем разбили в бою красных и отрезали им головы. А после привезли к эшелону Деева — без единой царапины, на персональной арбе.

Именно так.

— Скажите, Деев, — Белая смотрела внимательно, будто собираясь задать давно мучивший вопрос, — как вам удалось убедить этих дикарей и все объяснить? Вы же не говорите по-киргизски. А они не говорят по-русски — ни единого слова.

— Это не я.

— Перестаньте шутить! — рассердилась Белая. — Не смешно.

И правда: как же догадался Буре-бек, чем именно помочь?

А как можно было не догадаться? Если стоит в пустыне паровоз, без воды и угля, уткнув морду в оборванные пути, — что же тут непонятного? И если в вагонах лежат по лавкам дети и от голода превращаются в лежачих — что же тут непонятного? Ясно все, и яснее не бывает. Без слов ясно.

А еще ясно, что ради детей Буре-бек и пощадил Деева — чтобы было кому везти их дальше. Дети были нынче для Деева — его сила и ценность, знание и богатство, его высокие покровители. В Туркестанской пустыне не Деев спас детей — дети спасли Деева.

— Вот что, — сказала Белая строго и окончательным тоном. — В Самарканде я буду ходатайствовать, чтобы ваш состав занимался эвакуацией без надзора Деткомиссии. Вы справитесь один, без комиссара.

— Товарищ начэшелона, — осторожно стукнули в купе. — Там басурмане топливо привезли.

Голос низкий и прокуренный — машиниста. А звучит испуганно, будто не привычные уже басмачи доставили саксаул, а отряд призраков.

Деев идет за машинистом к паровозу. (А глаза у машиниста и впрямь шальные, чуть из орбит не лезут.)

Тендер полон топлива — не до краев даже, а много больше: горой высятся какие-то серые шматы. Не саксаул, не уголь. Тряпки? Шинели.

Порубленные на куски, но вполне еще узнаваемые: воротники с красными нашивками, обрезки рукавов со звездами, красные же нагрудные клапаны, плечи, подолы, спинки. Красноармейские шинели, иссеченные в единое шерстяное месиво. Снаряжение батальона? Целого полка? Рубили саблями, наотмашь, уже сняв с убитых, — специально для эшелона, правильнее сказать, для Деева. И столько же буденовок, также растяпанных надвое и натрое.

— Делать-то что? — напоминает машинист.

Он стоит рядом, стащив с головы форменную фуражку.

— Топи, — приказывает Деев.

О горы, горы! Камни, камни. Смятыми гигантскими глыбами высятся со всех сторон, обступают. Высоко над ними висит небо — далекое и синее, подернутое легкой облачной взвесью. Сколь жестка и темна каменистая твердь, столь прозрачен и светел небесный свод. Горы и небо — песня в веках.