Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

За Сеню-чувашина, кто всю свою куцую жизнюшку убегал от кошмаров, да так и не убежал.

За тринадцать лежачих.

За сорок холерных.

За девять пацанов, что всего-то и хотели узнать вкус шоколада, а вместо сладкого получили пулю в живот.

За сотню баб, сгоревших на ссыпном пункте.

За сорок, погибших под винтами катеров.

За сто пятьдесят. Шестьдесят. Пять тысяч…

За двести двадцать. Семьдесят. Восемьсот.

За шесть сотен. За дюжину. Еще за сто.

За четыреста. За семьсот девяносто.

За полторы тысячи. За девятьсот одного.

За семнадцать тысяч триста шестьдесят.

За восемь тысяч. За пятнадцать и семнадцать.

Душит.

За матерей-кукушек, бросающих сыновей на ступени отходящих поездов.

За отцов-сводников, продающих дочерей в чужеземные гаремы.

За детей, кто ест собачье молоко и глину, одевается в бочки и старые афиши, а матерью зовет приемного отца. Чей дом — дорога, друзья — холера и цинга. Кто оказался в заложниках у мясорубочного времени — у голода, разрухи и войны. За три миллиона таких детей, кем готовы пожертвовать “спасители” вроде Белой.

И за “спасителей”, чьи души от подобных решений твердеют и превращаются в чугун…

Когда Смерть перестает дергаться, Деев достает из кармана револьвер, вставляет в распахнутую пасть с вываленным наружу языком и нажимает на курок. Оружие сухо щелкает — барабан пуст.

Сам виноват: все на ящериц расстрелял.

Тогда он перехватывает ствол, размахивается и всаживает, как нож, в мягкую чужую глазницу.

Очнулся от вкуса воды на губах. Прямо перед глазами висело что-то черное и плотное. Смежил веки, провалился обратно в дурноту — убежал от черного.

Другой раз опять проснулся. И опять — оно. Облако? Зажмурился, но удрать в забытье не вышло. Черное парило над ним и поило водой. Деевы зубы стучали о край глиняного кувшина. Выпив до последнего глотка, открыл глаза: будь что будет. Но оно уже удалялось, Деев услышал только размеренный стук. Деревянные подошвы?

Женщина. В черном. На голову накинута черная же волосяная накидка.

В следующий приход смог разглядеть руки, что протягивали к его губам пиалу с мясным отваром, — руки старухи, с пятнистой кожей и морщинистыми пальцами. От бульона, первой пищи за много дней, неудержимо потянуло в сон, и ничего больше узнать не сумел.

Она приходила дважды в сутки: когда темнота вокруг редела от дневного света и когда опять сгущалась — утром и вечером. Скоро Деев уже смог ощупать пространство вокруг: лежал на охапке сухой травы, укрытый кошмой из войлока, на каменном полу какого-то подвала. Свет проникал сверху, с высоты многих ступеней из скрепленных глиной больших камней. Кажется, в убежище имелся еще один обитатель: черная гостья во время визитов сначала копошилась в дальнем углу, где кто-то изредка шевелился и вздыхал, и только после направлялась к Дееву.

Когда сон и явь перестали мешаться в голове, а веки — склеиваться от усталости, Деев сполз со своего лежбища и вскарабкался по ступеням, пересчитав их сперва локтями, затем ребрами и коленями. Наконец уткнулся лицом в толстые, покореженные от старости доски: дверь. Из-под двери тянуло холодом, дымом и едой.

Там были люди, много людей, — стучали башмаками о землю, перекрикивались, лязгали железом. Заржал конь, ему ответил второй, где-то близко. А где-то подальше бекнули бараны, сыто и басом. Деревня? Город?

Деев замычал, тоньше и слабее баранов. Хотел потрясти дверь, уткнувшись в нее лбом, но та была чересчур тяжела. Уже на исходе сил, понимая, что обратный путь на лежанку не одолеть, припал носом к щели и торопливо задышал всеми запахами человеческого жилья: вареного риса, помоев, кожи, конского навоза, чая и керосина, — пока не сморил сон.

Пришел в себя на привычном ложе из сена. Старушечьи руки протягивали пиалу с бульоном. Приподнялся на локтях, сел. Взял посудину и принялся пить сам — прихлебывая через край, роняя из непослушных еще губ замешанные в похлебку хлопья крупы и подбирая их пальцами.

Черная женщина что-то сказала одобрительно — сиплым от старости голосом, будто дерево скрипнуло. Деев не понял ни слова.

Напрягая глотку, язык, губы и даже внутренности, выдавил:

— Где я?

В ответ — снова невнятный скрип, коротко.

— Где мой эшелон?

Опять скрип, уже подольше.

— Кто там лежит, в углу?

Старуха забрала пустую миску и затопала по ступеням вверх.

— Мне нужно выйти отсюда, срочно! Меня же дети ждут — голодные, в пустыне. Я везу их в Самарка…